У дверей стоял солдат – не то для охраны, не то для усиления общественного спокойствия. Он был в одном отношении подобен догу, так как, пуская в здание, обратно никого не выпускал, кроме военных, то есть «своих». Но эпитет «свирепый» уж к нему не подошел бы ни в коем случае – напротив, он был воплощенным добродушием и острил так безобидно, что все отходили от него с улыбкой и без злобы. Когда у него просили или требовали пропустить на платформу, он невозмутимо отвечал: «Не пущу. Холодно там, простудитесь» или: «Куда вы пойдете: там голуби мерзнут», а одной особенно пристававшей старушке он сказал: «А вот придет поезд, так я тебя первую на штыке вынесу». И она примолкла.
На ура!
Деньги я все роздал в Москве и, отправляясь сюда, имел рубля 3–4. Как-то так случилось, что при приезде в Киев у меня оказалось копеек 50, а голоден был, как собака, ночевать было негде. Приехал часов в 11 вечера, а поезд на Сарны отправляется лишь на следующий день в 2:10 дня. Но еще и до Киева был случай проявить свое геройство. В Бахмач прибыли мы часов в 5 дня; случайно там стоял плацкартный на Киев, а стоять ему осталось 4 минуты. Молодецкой атакой, не без нахальства и не без свирепой решимости, у всех на глазах взял себе плацкарт 3-го класса и на ходу успел в поезд, где и поместился во 2-м классе. Миновали Нежин, Бобрик – тут еще все обстояло по-хорошему, поезд делал в час верст 50, но перед самым Киевом, когда начались «Киев 2-я», всевозможные семафоры и возмутительные стоянки – тут уже терпения не хватало, и я непростительно нервничал и волновался. Тихо, торжественно перебрались мы по огромному мосту через Днепр, радостно мигали нам издали городские огни, но судьба была столь жестока, что город мы увидели лишь часа через полтора. Впрочем, приехали. Ну, куда я денусь? Уж ночь, денег нет, а знакомых и не бывало. Но была полная уверенность в том, что ночь проведу покойно, а на утро буду закусывать. Так оно я вышло. Отправился разыскивать земский лазарет и после часового розыска набрел на бывшую гимназию, где и был один из двадцати земских лазаретов. У раскрытого окна сидел доктор. Дескать, так и так: земский работник, ищу свою летучку, случайно очутился без денег и потому прошу приютить на одну ночь, – я хоть на полу, мне шинель поможет, только на улице бы не оставаться. Сперва он отнесся недоверчиво, но говорил я спокойно, пожалуй, несколько даже уверенно, выходило – не прошу, а требую. Ну, словом, он устроил меня в дежурной, где спать было неудобно и жестко, но усталость поборола все невзгоды. Спал я крепко и долго, часов до 7–8 без просыпу, а поутру фельдшерица пришла звать пить кофе и закусить. Сердце заиграло. И не напрасно: когда я вышел из лазарета, тело молчало, а для меня это за последнее время важно, потому что голос тела часто отравляет мне душу, а это нехорошо и опасно. Пошел бродить по Киеву. Первым долгом уехал в Киево-Печерскую лавру. Видел Успенский собор, видел пещеры и был в них. А там с трехкопеечной свечой осматривал, а иногда и ощупывал мощи: наощупь получается отдаленное впечатление человеческого тела, тело должно быть мягче. Все мощи закутаны в красные покрывала, и меня ни на одну минуту не оставляла мысль сорвать одно из них и раз и навсегда – или поверить, или плюнуть в негодовании. Но на всех перекрестках черными привидениями стояли монахи и зорко следили за проходящими. Один из святых, кажется великомученик
Иоанн, перед кончиною зарыл себя в землю, что он делал неоднократно и прежде во время молитв, зарылся в землю да так и умер, а потому и мощи его сохраняются стоя, наполовину закопанные в землю. Видел мощи Антония, Нестора Летописца; у Нестора даже остановился дольше обыкновенного, ощупал его довольно основательно с головы до живота. Много навернуто, много навздевано и изложено, определенного не узнал ничего. Ну, словом, ходил я по лавре без тени религиозного воодушевления, без капли веры, даже без должного уважения хотя бы и к ложной, но все ж ведь многовековой святыне. Монахи косились на меня, видя студенческую шинель и атеистическое, не благолепное, не молитвенное поведение, а перекрестился я и вправду лишь тогда, когда вспомнил об этом, при самом выходе. За все же время блуждания по пещерам я больше был охвачен сомнением, недоверием и какой-то двойственностью чувств и мыслей. Все-таки ведь надо сознаться, что атеист-то я еще не вполне убежденный, а следовательно, и колеблющийся при малейшей преграде. С лаврой покончил. Пожертвовал я ей, правда, мало – всего 6 копеек, но будь я и при деньгах – больше все равно не дал бы: не люблю я давать на монастыри и все прочее в этом роде. Много слишком у нас и без того самой настоятельной нищеты, на которую и следует поберечь свою щедрость.
Из лавры – на Крещатик. Видел памятник П. А. Столыпину. Стоит он во весь рост – со свитком в правой руке. А сбоку надписи. Одну я запомнил: «Вам нужны великие перевороты, а нам нужна великая Россия» – красивая, но бессмысленная фраза, потому что великую Россию могут создать лишь великие перевороты, а для великих переворотов в свою очередь нужны и великие люди, а потому и выходит, что великие люди лишь те, которые так или иначе воплощают в себе крупинки великих переворотов и событий. В Киеве же произошел прекрасный случай, я не забуду его долго, если не всю жизнь. Я уже сказал, что денег у меня не оставалось, а после лавры да трамвая я и вконец обеднел. До Сарн далеко, да еще и бог знает, что меня там ждет. Решимость и тут спасла. Подошел к студенту: «Товарищ, дайте рубль или два и адрес дайте…» Я хотел еще объяснить ему, что ищу свою летучку и проч., и проч., но он уже достал и дал мне рублевую бумажку. Он было отказывался дать адрес, но я настоял и, конечно, через несколько дней пошлю. Я так был тронут его непосредственностью, что только пожал крепко руку и пробормотал: «Не нахожу слов, товарищ.» – «Ну, что вы, что вы, коллега, – перебил он. – Чего тут особенного?» И действительно, особенного тут ровно нет ничего, но хорошего и чистого все-таки много.
И таким вот образом, на ура, я часто побеждаю нехорошие положения. Например, были такие случаи. Между Тифлисом и Москвой мне пришлось за этот год проехать во 2-м классе целиком три раза. Дело немаленькое, а при настоящих условиях, когда все поезда набиты военными и все преимущества предоставлены военным, это даже трудное дело. И все-таки ни одной ночи в поезде не провел я стоя. Смотришь, например, купе заперто. После продолжительного стука лениво и зло открывает изнутри какой-то фрукт в орденах и эполетах: «Что стучите, нет места», – «Нет? А кто наверху?» – «Занято». – «Кем?». Он пытается молча и в раздражении затворить дверь, но не тут-то было: у меня уж привычно работают и ноги и руки. «Вы подождите закрывать, этот вагон ведь не плацкартный. Скажите, пожалуйста, кем верх занят?» – «Кем? – почти кричал он: – Что вы, не видите?» – «Вижу.» – «Ну, так чего же вам?..» – «Но эти места совсем не для вещей, а для пассажиров.» Ворочается и скрипит ему в тон проснувшаяся супруга, с которой они, видите ли, заперлись, словно дома. В результате часть вещей забрасывается на другие, выше стоящие вещи, а другая составляется на пол, и через пять минут я полеживаю мечтательно на верхней полке с папироской в губах.
17 сентября
К позициям
В Киеве спокойно, во всяком случае, нет беспокойства. Но чем дальше пробираешься на запад, тем напряженнее атмосфера. Без слов чувствуешь что-то такое, что говорит о сравнительной близости боя и возможной опасности. Сарны от Киева – 298 верст, и здесь уже чувствуется, что бой близок. Круглый день слышна канонада, как далекий периодический гром, каждый день шумят над головой аэропланы – высоко, высоко плавают они в облаках и жадно к чему-то присматриваются, словно грозные, хищные птицы. В полдень прилетал один австрийский альбатрос, но скоро вернулся обратно. Мы слушали в лесу канонаду и шум пропеллеров. Было странно: в лесу так тихо, светло, по-осеннему грустно, а там – свирепо, грозно, темно и страшно.
