С офицерами отправился я в Чублю. От станции она всего 6–7 верст. Они ехали в бричке, я – верхом. Чудный попался конь. Еще в начале войны этот конь был отобран у пленного австрийского кавалериста и с той поры не меняет хозяина – опытного, молодцеватого наездника «пана ротмистра». Горячий и умный, чуткий и щепетильный, он обращает на себя внимание красивой походкой и здоровой, красиво играющей мускулатурой. Приехали в Чублю. Офицеры поместились в польской халупе: комната в 3–4 кв. сажени, довольно чистая, теплая, слегка меблированная. Мне мало пришлось у них побыть: засветло хотелось добраться обратно, дорогу запомнил слабо, а начинало уже заметно темнеть. Поехал. И черт их знает, этих жителей, – ни один не мог путем растолковать, где дорога. Поехал наугад. Проехал поле и вспомнил, что такого поля, кажется, не встречалось; ткнулся в заставу – и заставы не было. Ну, пропадай моя телега! Мелкий кустарник уже перешел в сосновый лес, дорога серела чуть заметно, а вдаль посмотреть – и совсем ничего не видать. Умный конь чутьем брал дорогу: обходил канавы, отдельные кусты, ямы – и все-таки снова и снова выводил на дорогу. Выехал на поляну: недалеко стояла дубравка, а за ней что-то белело. Ну, думаю, деревушка: доеду – спрошу. Только вот беда: кто в ней, свои ли? А ну как австрийцы? Здесь позиции наши и неприятельские сходятся довольно близко, а я уж ускакал верст 8-10 и совершенно не знал, куда скакал, может быть, как раз в их сторону. Сдержал коня, тихо миновал дубравку. Оказалось болото – оно и белело с горы. Дорога спускалась прямо в воду – значит, есть проезд. Нехотя выбрался конь на другую сторону. Где-то послышались голоса. Стал прислушиваться – понять не могу, свои или нет. Решил удирать обратно, что-то не было веры. Повернул вспять и ударился наутек. Поле уже миновал, а в конце поля дорога расходилась вправо и влево. Как быть? Наугад направил влево и, миновав лес, подъехал к целой горе наломанных сучьев. Видно было, что кто-то их складывал, не сами навалились. Черт его знает – сомнение брало все больше и больше. Чудилось, что вот-вот из-за куста вынырнет ихний разъезд, и тогда… Но что будет тогда? Об этом, признаться, я думал очень мало. Почему-то я ждал, что первый окрик будет: «Вер да?» И я им отвечу на всем скаку: «Зейн оф-фицир». Непременно на всем скаку, и постараюсь этак властно, сдержанно крикнуть и с акцентом, крикнуть властно, чтобы предотвратить всяческие преследования. Ну а когда отъеду немного – тут уж черта с два, лови меня на таком-то скакуне. Положим, представлялась и другая комбинация: что вот сразу, безо всяких «вер да?» как начнут, как начнут палить из кустов, – вот тебе и дело квас. Ну а как они отличат в такой-то тьме: свой аль нет? Пожалуй, отличат: фуражка выдаст, видно, что форма не та. И потом, куда же я поскачу: ведь прямо в их лагерь, не так ли? Если бы повернуть, но ведь не успеешь никак, а прямо лететь – это уж, как свят бог, к ним в лагерь угодишь. А тьма-то, тьма-то какая! И как нарочно – зашумели подозрительно деревья, зашептались, заговорили. За каждым кустом заблестели яркие и злые глаза. Я не испугался, а даже был удивительно спокоен, потому что инстинктом предчувствовал хороший конец, но все ж, согласитесь, недоверие и беспомощность – дурные друзья. А я был беспомощен в этой тьме и не доверял ни единому сучку. Послышались снова голоса, а когда выехал из лесу – в кустах, за сучковыми заслонами, пылали костры. Чьи? Наши или нет? И рад, что наткнулся на людей, и в то же время рискованно подъезжать. Свет пробивался сквозь заслон и клал по полю долгие белые полосы. Тихо, чуть дыша, выехал я к этим полосам. До костров было всего 30–49 шагов. Человеческие голоса слышались явственно, но слов разобрать я не мог. Одно бы только слово услыхать, всего одно, тогда было бы все кончено: или подъехать, или удирать во все лопатки. Минута была поистине знаменательная. Если бы от костров присмотреться на долгие светлые полосы, думаю, можно было бы заметить контур всадника. И неужели они так беспечны, что даже не выставили передовой стражи? Нет, не может быть, это, должно быть, свои. А ну да как какой-нибудь черт уж следит за мною из-за куста и злорадно смеется, наслаждается сознанием безвыходности намеченной жертвы? Может быть, их даже сидит два, три, целая куча… Видят, что всадник запутался и беспомощен, видят, что не уйдет никуда и дают ему отсрочку. Подождут еще 2–3 минут, и, когда будет надо, «бац!», «бац!» – и всадник падает. Картины мелькали в голове с поразительной быстротой: то убит, то ранен, то в плен попал. Ведут, смеются, радуются, что поймали дикого медведя в офицерской форме. А все-таки странно, в кустах как будто что-то шевелится. Да, шевелится несомненно. И в то же время у костров стало как будто тише. Ну теперь картина ясна: из лесу заметили, тайно сообщили начальнику у костра, что появились, дескать, русские, что один уж совсем близко – остановился вот тут у костров и выслеживает. Да, да, конечно – потому и у костров стало тише: насторожились, приготовляются, может быть, отдана даже тихая и тайная команда о прицеле. Черт их знает, что там замышляется в этой ужасной тишине! И вообще, что может быть ужаснее на войне гробового молчания, вдруг и неожиданно сменившего всеобщее оживление? Состояние было из рук вон плохо: все говорило за то, что дело мое, положение мое не из отрадных. И вот я тихо-тихо повернул коня, а он, этот умный конь, словно понимал всю серьезность положения: ступал тихо, крадучись, не задевая сучьев, не ступая на кучки хвороста и сухих листьев. Тихо въехал я снова в лес и взял прямо от костров; дороги уже не было видно, но там, вдали, деревья как-то раздавались, и можно было думать, что дорога именно там. Решил сначала ехать тихо, тихо и потом внезапно пуститься в карьер. Но только что отъехал несколько шагов, как навстречу мне вынырнули, словно из земли, два темных человеческих контура. Они были до меня еще шагов за 25–30. Поворотить? Но куда, куда, черт возьми? И вдруг до меня долетела простая хохлацкая речь. Я даже не понял слов – я узнал ее по певучести, по перекатам и связности звуков… Эти звуки летели один за другим, не отставая, не прерываясь: когда кончался один, другой как будто уже звучал в его конце.
«Стой!» – крикнул я своему вороному – и можно было подумать, что я крикнул им. Да они так и поняли – один даже с горячки шапку снял. Оказалось, что тут у костров беженцы, что притихли они как-то вдруг, потому что сели ужинать, а кричали перед этим потому, что ужин готовился, – и вот все в этом роде. До станции было не особенно далеко, оказалось, что ехал я дугой и лишку дал, как и сам предполагал, 8-10 верст. Мне указали дорогу, и через полчаса я уже был дома.
29 сентября
Паника
На 29-е я ночевал в Сарнах, во второй летучке. Торопиться было некуда и потому проснулся около девяти. Только что натянул брюки и сапоги, слышу: «бац, бац!!!» Полетели стекла, что-то затрещало и грохнулось. Я не успел еще опомниться и сообразить, в чем дело, как другая бомба разорвалась почти под окном, потому что в соседнем отделении, уборной, зазвенело стекло. Ясно было, что аэроплан кружится над станцией и продолжает гнусную операцию. Черт знает что за ощущение было у меня в первую минуту. Мыслью прекрасно я сознавал, что все тут дело случайности, что укрыться в купе мне никак не придется, и все-таки воля к самосохранению была настолько велика и неудержима, что я схватил маленькую подушку и накинул ее на голову, а сам встал на колени и прикрытую таким образом голову положил на постель. Правда, все это совершилось в одно мгновение, как-то помимо всех моих желаний, намерений, соображений и всего прочего; это был гнусный порыв, потому что уже через несколько мгновений я откинул подушку далеко в сторону и при этом густо и энергически плюнул со злобой на свое малодушие, растерянность и все прочее. Живо накинул тужурку и выскочил из вагона. Аэроплан держался тысячи на Ш-2 метров и теперь уже удалялся на северо-запад. Всюду бежали солдаты, бежали и кричали что-то сестры, откуда-то появились бабы в цветных сарафанах. Все это бежало бог знает куда, металось из вагона в вагон, кидалось стремительно под вагоны и так же стремительно выскакивало оттуда, удирая к лесу. Я перебежал на другую сторону поезда, где разорвались бомбы. Вагон военного поезда был разбит вдребезги. Крыша и стены – все было снесено и валялось тут же вместе со всяким хламом, выброшенным из вагона. Пол уцелел, он тоже весь был завален; кое-где пробивался огонь: от взрыва хламье загорелось, и принялись было доски, но скоро все это прикончили. Из-под досок вытащили солдата – он весь был в крови и песке, дышал глубоко и редко. Фамилия его Бабыч. Бабыч сидел в этой злополучном вагоне и писал жене письмо. Бомба ударила в крышу, и осколком Бабычу пробило череп – мозги по капельке сочились из раны, а сама рана была в песке и грязи. С Бабычем было два товарища – одного ранило, другой остался цел. Тотчас перенесли их к себе в перевязочную и сделали, что было надо; руки у него были тоже разбиты и изрезаны, правая нога пробита в ступне. Ранило трех санитаров – двух легко, одного довольно серьезно: два или три осколка попали ему в спину и бок, и теперь еще не удалось узнать, остались ли они внутри или только царапнули и вырвали тело. Всего перевязали мы 8 человек. Оказывается, что в самом местечке Сарны один был убит, и ранено было тоже человек 6–8. В вагоне санитаров выбило все окна, осколок выбил часть стекла в уборной. И вот странное дело: я обыкновенно встаю, как только просыпаюсь – тут же почему-то задержался минуты на 2, на 3. Встань я как всегда и подойди умываться за 2–3 минуты – осколок угодил бы как раз в правый висок: он пролетел именно на этом уровне и оставил след на стене. Я переждал случайно и тем спасся, если не от смерти, то, во всяком случае, от раны. И так были нервно все настроены, что летевшего гуся или журавля – я уже не рассмотрел – приняли за новый аэроплан и ударились врассыпную. Все стояли и, растяпив рты, задрав высоко головы, смотрели, как удалялся злодей аэроплан, как постепенно замирал шум пропеллера. Но какой же всех охватил ужас, когда увидели, что он, сделав дугу, повертывает обратно к станции. Тут уже бросились буквально на всех парах. И получилась страшная картина: в теплушках сбилось по 30–40 человек, тогда как все видели, как легко и беспощадно снесло крышу у разбитой теплушки. Много народу попряталось под вагоны, держалось за колеса, как-то странно подвешивалось даже вдоль вагона снизу. Выбежали наши сестры с измученными, изумленными и напуганными лицами, тщетно стараясь выдавить на лице своем улыбку спокойствия и безразличия: глаза были навыкате и бегали как-то особенно юрко; лица были бледнее обыкновенного; было видно, как дрожали руки, а заключить уж можно, что и все тело переливалось мелкой дрожью. В результате все они поубегали в вагон и уже там доканчивали картину растерянности и ужаса. Теперь я уже чувствовал себя спокойнее, но не скажу, чтобы спокойно: как-то слегка лихорадило, тянуло под вагон, куда я в результате и забрался; голова протестовала и не хотела подниматься, – словом, состояние было уже той растерянности, юркой и неосмысленной трусости и тяжелого ужаса, как в первый раз. У этой пары колес, где я поместился, было кроме меня еще три пассажира. Обрывисто, как бы заикаясь, они спрашивали друг друга, пробьет ли она, т. е. бомба, крышу и пол. Спрашивали один другого поочередно, как бы не слыша, что коллега уже задавал этот грустный вопрос, так и оставшийся открытым. Мы вылезали позорно, как гады, и наскоро отряхивались, как бы сметая какие-то гнусные, уличающие следы. Аэроплан сделал молчаливый тур и улетел. Так окончилась эта забава. Не приведи бог еще раз побывать в этой перетасовке. Тут как-то чувствуешь себя удивительно в опасном положении, потому что черт его знает, где аэроплан покроет. При обстреле из орудий хоть знаешь направление, и от легкого обстрела немножко можно уберечься в глубоких окопах, да притом же если имеются еще и блиндажи. А тут, брат, дело совсем дрянь: покроет откуда и куда вздумается. Когда я был в окопах под Маюничами, пуля жалобно пропела в двух-трех аршинах – и страху не было; когда в Заболотье четыре дня назад два стакана разорвались в 100–150 шагах от меня – не было страшно, было лишь как-то торжественно жутко, а тут – черт подери! – было страшно самым настоящим образом.
