Мы много видим кругом трупов и крови, как мясники на городской бойне, мы шагаем спокойно по окровавленным полям, мы к этому постоянному кладбищу привыкли, но когда гибнут те, которые около нас близко, с которыми мы говорили и делились впечатлениями, то их смерть бьет нас по нервам… она говорит, что могли мы пасть, а они остаться… Вечером 28.V и ночью я ездил по полкам, устанавливая между ними связь. Кругом были трупы – настоящие или неполные, разбросанные предметы, покинутые деревни… нас было четверо, и нас могли подстрелить отставшие мадьяры… Миновало благополучно. Давай, моя драгоценная женка, твои глазки, губки и всю себя, а также малых, я вас обниму, расцелую и благословлю.
Ваш отец и муж Андрей.
Поклоны и поцелуи. А.
4 июня 1916 г.
Дорогая моя женушка!
Писем от тебя давно нет; объясняю тем, что мы урвались далеко, а почтовые учреждения за нашим победоносным ходом не угонятся. И как мне, моя хорошая, недостает твоих писем! Война – войною и кровь – кровью, а сердце держит свои права, и скука по своему гнезду, откуда нет вестей, остается в своей силе. Я тебе писал, что 10–11 суток я провел почти без сна, засыпая украдкой, но последние три ночи я остаюсь на одном и том же месте, и ночь с 3-го на 4-е я проспал целых 10 часов… знаешь ли ты, женка, какое это блаженство – проспать 10 часов? Конечно, не знаешь ты, которая может ночи подряд спать хотя бы и по 11 часов. Я так отвык, что два раза просыпался и бросался к телефонам: почему никто меня не зовет, не тревожит. Думаю сегодня получить от тебя кипу писем, если контора разгрузится и передаст моему посыльному, а если нет, то опять письма нас не догонят: мы разошлись и напоминаем того хохла, которому цыган втер скипидар в определенное место.
Картины, которые я теперь переживаю, напоминают старые: покинутые деревни и местечки, оставшееся простое население и убежавшие жиды и богачи, всюду запустение. На этот раз только меньше общих ресурсов жизни, но зато подавляющее количество брошенной военной добычи.
Сегодня увидел Юневича… расцеловались. Он окреп, лицо стало толще и очень подурнело; но такой же хороший душою. Говорить было некогда, разве только за коротким обедом. Помянули павших, особенно погоревали о Панкратове и немало удивились Шурке [Пегушину]; Юневич слышал о его «поведении» в первый раз и сделал большие глаза.
Я сейчас живу в хорошем доме, в мое окно смотрится маленький дворик, за ним огород, к дальнему краю которого примыкает парк… все это очень зелено после частых дождей и приветливо лезет ко мне в мое большое окно, но я не могу ответить любезностью на эту ласку, так как сижу и работаю… А с каким бы удовольствием я походил бы по этому парку, имея сбоку мою крошечную женку! Поговорили бы, пошептались, походили бы и молча! Я думаю, так или иначе, но дело идет к развязке, это видно у нас особенно и на море, где успех, кажется, был очень крупен.
Я остался в долгу у сыновей и дочери: не ответил на их интересные и обстоятельные (напр[имер], дочернино) письма, но они пусть не падают духом: я им обязательно напишу, как только у нас будет передышка, а они со своей стороны пусть также попробуют написать папе еще по одному письму.
Приказал переделать себе штиблеты из солдатских и буду носить, бинтуя ноги до колен… как у нас носят нек[оторые] солдаты. Хотя у меня хорошие сапоги еще целы, а простые еще можно чинить, но все-таки остаться без обуви страшно… где ее теперь возьмешь? Давай, золотая женушка, твои губки и глазки, а также наших малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.
Ваш отец и муж Андрей.
Целуй Паню, Лиду, Лелю и пр., и пр. А.
4 июня 1916 г. [Второе письмо]
Дорогая женушка!
Только что написал тебе письмо, как представляется новая оказия для посылки (первое уже положил в наш почт[овый] ящик) письма, и я пишу тебе еще. Жив и здоров, после неспанных ночей три последних уже спал, а последнюю 10 часов… какая это роскошь! Мы гоним противника вперед, и я переживаю старые картины, как у ген[ерала] Павлова. От тебя писем давно нет, и ты тут ни при чем: нас никакая бумага не догонит; где-то далеко перевозятся грудами письма (там и моей женки), а когда до нас дойдут, кто знает.
От тебя никак не могу получить ответ, перешел ли Генюша и чем решился наш спор с жел[езными] дорогами… Это будет большая пакость, если мы с тобой потеряем эти деньги; мало ли мы уже с тобой теряли – это мне уже надоедает. Я думаю, у вас сейчас народу стало больше и начинается возня и суетня; как бы тебя не раструсили вновь и не сбили с правильного пути впрыскивания мышьяку… Это – самое важное. Только, женушка, не вздумай заскучать: дела у тебя сейчас нет, а кругом картины несложные… скоро ты в них разберешься, поймешь их наивно-незамысловатый склад и почувствуешь себя одинокой. Что слышишь о Наде? Папа меня поздравил с «благополучно разрешившимся представлением», но что он под этим разумеет, понять не могу, а понять как предст[авление] о Георгии боюсь… слишком было бы хорошо.
Если тебе представится случай, купи мне хорошего сапожного материалу и шли сюда: у меня есть тут хороший сапожник, и он сошьет мне сапоги, какие угодно. Иначе потрафить мне трудно. Он мне сейчас переделывает солдатские штиблеты, и я буду носить и их.
Должен, женка, оборвать письмо, так как ждет нарочный.
Давай, славная, глазки и губки, а также малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.
Ваш отец и муж Андрей.
Поклоны. А.
8 июня 1916 г.
Дорогая моя женушка!
Сегодня получил твое письмо от 27.V, которое ответило мне на многие вопросы. Начну с твоего желания, чтобы я писал каждый день, «хотя бы по открытке» или чередуясь с Осипом. Привлечем твое предложение к жизни: 51 числа какого-либо 29 месяца я получаю телефонный приказ идти туда-то с такими-то частями… эти части – одна в 10 верстах, другая – в семи, артиллерия – еще где-либо. Я, как в кинематографе, отдаю приказания, изучаю обстановку и выезжаю с Осипом в определенный пункт… Идем чаще ночью, к утру приходим и… или устраиваемся, или бой… Начинается ряд забот, требующих 5–17 часов времени… Прикорнешь на часок… будят, и новое приказание. Чаще всего, идем вновь, со всеми вышеизложенными картинами. Ты говоришь – писать каждый день. Я раз как-то и сумел тебе написать (помнишь, все в зелени, церковь, красивые виды), но что же толку из этого? Куда мне отдать письмо? Оно поплыло со мною в кармане до того момента, когда я снова сошел в связь с миром… не с вашим, моя радость, а военным, имеющим почтовую организацию. Отсюда видишь: и писать-то мне трудно, да если и напишу – это бесполезно. Осип со мною, почему обстановка для него одинакова.
Теперь о твоем письме; оно мне выяснило многое… почти все, если бы ты сказала мне, перешел ли Геня или нет. Хорошо стоит дело с желез[ными] дорогами, чтобы не сглазить… должен же Ларионов помочь, по знакомству. Телеграмма папы мне теперь более понятна, если ты права, что 27.V должна была заседать в Петрограде Георгиевская дума; тогда его начальные слова телеграммы – «Твое представление разрешилось благоприятно поздравляю» – могли говорить о том, что в Думе или отнеслись благоприятно к моему представлению, или, в лучшем случае, оно даже в Думе прошло… В последнем случае остается утверждение Государя Императора и… я – георгиевский кавалер. Сейчас 8.VI, т. е. прошло 13 дней, и я не имею еще никаких сведений… Пока объясняю тем, что заседание Думы продолжится не менее 10 дней, а там подготовка и редактирование доклада… Для всего этого нужно едва ли меньше 15 дней, а потом извещение, которое не будет скоро пропущено при теперешней перегрузке телеграфной линии… Поэтому, женушка, я дня 4–5 еще живу надеждами, а там начну киснуть и справляться. Ты поймешь меня: ведь эта канитель тянется добрых полтора года с теми курьезами, о которых я тебе писал и которые мне было суждено пережить. Ну, да это было тебе рассказано.
