Позавчера был в окопах, и удивительное дело: я посетил совершенно вымершую площадь одной деревни, где не осталось ни дома, ни жителя, ни животного; противник бьет по этому месту тяжелой артиллерией и систематически, но все время, пока я там был, он не дал ни одного выстрела… ушли мы с офицером – и вновь начался «разбой». Мы прямо диву дались. Осип шутил, что австрийцы боятся русских генералов.
Моя контузия левой стороны все же время от времени дает себя знать: ломит как-то левая рука. Я сначала думал, что это ревматическая боль, но она совершенно не совпадает с погодой, да и дает себя знать как-то особенно. Сейчас, напр[имер], сыро, а она дня два как совершенно прекратилась. Будем целы – будем лечиться. […]
Приходит Осип, приказываю ему писать письмо. Он высматривает немного веселее. Говорит, что надо бы послать человека, но я ему отвечаю, что теперь период сильных операций и думать об этом нельзя. Он взялся в одном из твоих писем найти одну фразу, которая его очень забеспокоила, а я говорил, что такой фразы я не читал. Перечитал он все твои письма и сейчас мне признался, что фразы этой он нигде не нашел. Я начинаю думать, что всю канитель с твоим «худым» лицом, с непоправляющимися детьми он ведет к тому, чтобы получить командировку. Но это теперь невозможно, а кроме того, я все же с минуты на минуту жду назначения. Если мне нельзя будет в таком случае приехать к вам, то я вызову тебя в Киев (Гладынюк, а если нет там номеров, то оставишь свой адрес, а я – также), а если переход будет слишком уж близок, тогда нельзя будет сделать и этого.
Получил поздравление от Ханжина… все, любящие меня искренно, не забыли поздравить, хотя некоторые (батюшка Игнатенко) прибавили к этому и свои просьбы. Жду письмо еще и от Василия Степановича.
Пиши мне, золотая, подробнее о вашем настроении и вашем здоровье; у меня что-то сосет (может быть, от непогоды), действительно ли все у вас хорошо и вы поправляетесь, как следует. Осип-то накаркал с известным умыслом, а у меня душа неспокойная. Прижмись, моя радость, и скажи мне на ушко: ты здорова и спокойна, все у тебя хорошо? Давай твои глазки и губки, а также нашу троицу (Ейка-то худенькая, мальчики – молодцы), я вас всех обниму, расцелую и благословлю.
Ваш отец и муж Андрей.
Поклоны и поцелуи А.
17 июля 1916 г.
Драгоценная моя женушка!
Получил твои запоздалые письма от 30.VI и от 1.VII, а также Генину открытку на желтом картоне с изображением купальни и с поздравлением… скажи ему мое «спасибо».
Вчера получил предложение на штаб корпуса… очень далеко. Дал согласие. Все будет делаться очень быстро. Если моя кандидатура пройдет, то придется выезжать очень быстро, к вам заехать будет трудно, почему я думаю вызвать тебя в какой-либо из городов. Тебе туда придется захватить кое-что из моего гардероба, что наиболее сохранилось и выглядит прилично. Подробности могу рассказать или только при свидании, или несколько позднее, когда весь вопрос потеряет свою остроту. В одном из твоих писем ты правильно предугадала то, что теперь мне предложено… «показать, как русские умеют драться».
Позавчера объезжал полки по окончании боя и наблюдал, как важно появление высокого чина среди своих, борющихся. Все шли, укрываясь и прячась, обозы держались далеко, картина для всех была тревожная и неясная. Появление твоего супруга верхом на лошади, сопровождаемого четырьмя всадниками (среди них благочестивый Осип), сразу сказало, что тут не так страшно, что прятаться нечего и что можно (и должно) идти вперед. И скоро действительно все пошло вперед, временная заминка кончилась, и задача, намеченная ранее, к темноте была закончена. Я же только в одном месте подлежал некоторой неприятности: граната перелетела над моей головой и разорвалась в 20 шагах… кучка деревьев задержала те осколки, которые могли полететь в моем направлении. А нужно было видеть, как радостно и бодро смотрели на меня ребята, когда я верхом подъезжал к ним! Это они очень любят.
У нас опять было славное дело, опять масса пленных, орудия, пулеметы. Австрийцы скоро потеряют всякую упругость сопротивления и побегут, как стадо баранов. Сдаются целые полки, попадаются в плен генералы, командиры полков… форменная разруха. Мне иногда приходит в голову Саллагар; что-то он сейчас переживает? Судьба может вновь нас свести на разграничительной работе, но она теперь пойдет совершенно по иной линии. Стоило ли ему столько хлопотать, нервничать, а часто и интриговать из-за полверсты, а то и меньше, когда теперь придется отдать огромные площади! Так сильна и велика война по ее влиянию на судьбы народов и царств: в мирное время спорят с пеной у рта из-за пустяка, клочка земли, а пришла война и все смела, нивелировала, перевернула вверх дном старые порядки, права и собственности и все сделала по-своему… на все наложила могучую печать своей силы и власти.
В одном из домов захваченной нами деревни найден труд Свен Гедина под заглавием «Ein Volk in Waffen» [ «Вооруженный народ»], от прошлого года. Задача этого «израиля в шведской шкуре» защитить и оправдать немцев. Написано очень искусно. Я читаю только некоторые, наиболее пикантные куски. И странно, я ловлю себя на том, что к автору брошюры в глубине души во мне живет еще ревность, как-то забавно удержавшаяся в какой-то небольшой складке моего сложного сердца. Я ему могу простить и его брехливые книги, и его блестящую торговлю своими «научными» работами, прощаю даже брошюру, может быть, подсказанную искренними убеждениями – кто знает, но я не могу простить, что когда-то в глубине Азии в живопис ном уголке, уголке Бабура, прилепившемся на склоне массивов, он позволил себе ухаживать за моей будущей женкой… каналья, свинья этакая!
Ваши приключения с купаньем смешили меня очень. Нужно же такому греху случиться (дождь), когда вы все были нагишом… Бог решил, что раз вы хотите баню, то вам нелишним будет душ… и пустил его, отвернувши свой небесный кран. Ты пишешь, что Леля поехала в Борисоглебск, а оттуда, если удастся, проберется на фронт. Еще больше, чем прежде, я настроен против подобных экспериментов для девушки. Что делать, война имеет свою изнанку, и таковая бьет жестоко по линии наименьшего сопротивления… а что может быть слабее девушки, попавшей на кровавое поле народного состязания. Напомни, когда встретимся, и я тебе расскажу кое-что на эту тему. Как-то говорил с дивиз[ионным] врачом на эту тему, и он передал мне, как он боролся, чтобы его жена не попала в сестры милосердия. «Сам врач, сам понимаю, насколько велико и свято наше дело, что значит появление сестры у изголовья раненого офицера или солдата, сколько дает это ласки, теплоты и облегчения, но чтобы моя жена появилась в роли сестры, этого я допустить не могу», – таковы его слова. Если бы Леля знала франц[узский] язык, я теперь мог бы ее устроить – думаю так, – но, к сожалению, она не знает.
Если, детуська, пошлю тебе телеграмму, то ты выезжай немедленно.
Давай твою русую головку, а также наших малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.
Ваш отец и муж Андрей.
Кланяйся и целуй всех. А.
Осипу также приказал писать тебе письма, что он и делает. А.
