21 июля 1916 г.
Дорогая Женюра!
Павел Тимоф[еевич] Акутин нас покидает, и я даю ему письмо, чтобы бросить в первый ящик. От тебя последнее письмо получил от 12.VII, в котором ты пишешь о своем возвращении домой и получении шести (!!) моих писем. Видишь, какой я молодец. Папе я написал подробно, причем Пав[ел] Тим[офеевич] передаст письмо папе лично. Папу я просил сообщить тебе некоторые данные о наших шагах и судьбах. Я тебе писал, что 16-го получил предложение начальника штаба корпуса, но до сих пор нет еще ответа. Так как это уже третий случай, что меня выставляют кандидатом, я отношусь к предложению философски: выйдет – выйдет, не выйдет – не надо. Папе я написал подробности, да Пав[ел] Тим[офеевич] ему порасскажет, проси у него подробного письма, и тебе картина будет ясна.
Это письмо не будет длинно, так как Пав[ел] Тим[офеевич] вот-вот на взлете, и мне его стыдно удерживать. Он поступает в Воен[ную] академию, адрес его папе будет известен, и ты, прибывши в Петроград, зови его с женой к себе в первое же воскресенье и высасывай, пока он еще свеж и пока боевые впечатления не угасли под давлением столичной суеты. Если мое дело выгорит, то не позднее 2–3 дней (иначе оно, значит, прогорело), и тогда я попытаюсь завернуть к вам или, в крайнем случае, вызвать тебя куда-либо. Почему Лиля считает, что вы не поправились и даже, пожалуй, похудели? Эти слова твои будят во мне тревогу. Спешу. Давай, голубка, твои губки, глазки и всю себя, а также наших малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.
Ваш отец и муж Андрей.
P. S. Паша [Вилков] (отец) в твое отсутствие написал мне милое и теплое письмо; целуй его и благодари за доброе слово и милую память. От В. С. Яковлева (как и ждал) получил поздравит[ельное] (по поводу моего Георгия) письмо: он в восторге из-за меня; тебе кланяется и свое молчание на твое письмо объясняет тем, что не знал твоего адреса. Поклон прочим и поцелуи.
Целую. Твой Андрей.
23 июля 1916 г.
Дорогая моя Женюра!
Сегодня получил уведомление, гласящее: «По изменившимся обстоятельствам назначение ген[ера]ла С[несаре]ва не состоялось». Таким образом и это, третье по счету, представление мое проваливается. Я уже говорил тебе о возможности этого и поэтому отношусь к вопросу сравнительно спокойно… сравнительно, потому что отсюда хотел бы уйти. Об этом говорить – длинная история, да и не новая. Мне хотелось уйти, и третье предложение я расценил исключительно под этим углом, не вдумываясь в существо самого предложения. Когда потом вокруг заговорили, что оно очень лестно, ценно и интересно, я прислушался и к этим словам. Теперь все это сорвалось… отчего, кто скажет? Какие это обстоятельства? Кто это располагает бо́льшим цензом для заграничной командировки, чем твой супруг? Я много бы мог наставить знаков вопроса, если бы дал ход своим думам и расстроенной фантазии, но я сдержусь… «что ни делается, делается к лучшему» – твой и мой девиз.
Пав[ел] Тимоф[еевич], как я тебе писал, выехал в Петроград, на ускоренные курсы В[оенной] академии, но с его отъездом на моей душе легла рана: мы были с ним очень хороши, часто бывали на опасных поручениях, он мне был очень предан. Это он и оттенил – очень тонко и осторожно – в своей прощальной речи. Еще в день отъезда он сказал мне, что будет считать за счастье служить со мною, куда бы меня ни занесла судьба, и по его тону мне было ясно, что говорит он не пустые ласковые слова, а то, что чувствует и думает.
Получил твои письма с твоей дороги – они пришли позднее твоего от 12.VII, написанного в день прибытия домой, – и картина жизни Ани и Веры стала предо мною совершенно ясная. Благодари Веру за ее приписку. Чудится мне, что в жизни и той, и другой не прошло без драм, а может быть, и землетрясений, и на фоне этих прошлых промахов или страданий ныне оседают покой и примирение, вестники усталых чувств и приближающейся могилы. Как бы мне хотелось выслушать когда-либо подробный рассказ от одной из моих сестер о прожитой жизни, ее улыбках и трениях… хотелось, но с другой стороны, я сомневаюсь, возможно ли это, все ли будет рассказуемое, все ли я как брат могу воспринять с достаточным равновесием духа. И маленький восьмилетний мальчик с больным сердцем, чей грех несет он, какие муки и драмы, или промахи, или эгоизм отражает он своей короткой, как жизнь мотылька, жизнью? Или эта болезнь Веры, откуда она и зачем у дочери здоровых, в деревне проживших родителей, не отравленных ни воздухом городов, ни их кошмарной нервной жизнью? Все это проходит в моей голове, как тяжкие виденья, и, чувствуя себя не в силах ответить на них, я чувствую грусть, какое-то запуганное любопытство…
И судьба Каи приходит мне в голову, и судьбы Нади и Лили… Так ли это вышло, как думалось и мечталось, не слишком ли на весы их жизни переложено Судьбой горя и грусти, не слишком ли мало положено ласки и веселья. Мои бедные, бедные сестры! А может быть, думаю я дальше, и всюду так, как у них, и не удел русской женщины (да и всякой, пожалуй) пить полной грудью из чаши радостей и веселья.
Возвращаюсь от ужина, – от вкусных грибов, – пробегаю написанное и нахожу его слишком черным. Природа проще, справедливее и гуманнее; в ее целях и средствах всегда много милосердия и снисходительности…
У нас эти дни стоит холодная погода, идут дожди и пахнет осенью. Я люблю эту свежую погоду с холодным ветром и набегающим между туч сиянием солнца. Я много гуляю – благо, сейчас у нас затишье – и много думаю. Думаю о тебе, моя крошка-женка, которая принадлежит мне «и всеми помыслами и телом», думаю о нашем выводке, и на сердце моем тогда тепло и уютно; я поворачиваю голову на пережитое мною на войне, на все ее окружающее, на ее лицевую и обратную стороны, и тогда думы становятся сложными, запутанными и пугливыми, заключения подходят робко, и я, как старый богатырь земли русской, чувствую себя на роковом перепутье: «направо поедешь – сам погибнешь, налево поедешь – конь погибнет». Но налетит ветер, освежит мое лицо и спугнет, как стадо птиц, мои тревожные думы; я оглядываюсь вокруг: проглянул луч солнца, зеленей взглянула мне в глаза зеленая каемка лесов, поплыл, словно аэроплан, аист… Бог с ними, с думами! За всех не передумаешь и слез людских, слез грешного мира, не вытрешь; у меня есть моя маленькая женка, думающая обо мне, моя маленькая троица, и с меня довольно, если я сделаю их счастливыми по силе моей воли и разумения.
Кажется, писал тебе, что получил письмо от В. С. Яковлева, письма от Волнянского и Перонко. Второе письмо очень типично и интересно, по общему тону глубоко печально. Соберусь и отвечу им. Давай, родная детка, твою мордочку, глазки и губки, а также наших малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.
Ваш отец и муж Андрей.
Целуй всех. А.
30 июля 1916 г.
Дорогая моя женушка!
Нахожусь с поручением на отлете, почему ни тебе не могу писать за хлопотами, ни от тебя не получаю писем. Последнее твое письмо – от 17.VII, где ты пишешь о получении денег. На мой взгляд, у нашей невесты денег маловато… 215 руб., это рублей 12 в год процентов или 1 рубль в месяц, или 3 коп. в день… Дочка на свои деньги даже и булки не может купить в наше дорогое время.
