Я батюшке Шимулевичу не писал, так как не знаю ни имени его, ни адреса. Найти ему вакансию трудно, так как все занято, даже во всех лазаретах. Посты полковых батюшек считаются привилегированными, и на них стоит длинный ряд кандидатов. Во всяком случае, если бы я знал подробно его положение (когда курс кончил, где, какие награды и т. п.), я попробовал бы написать письмо священнику фронта и одновременно же Кортацци, но ведь наибольшее, что из этого может выйти, это назначение его кандидатом… а это равносильно неполучению места до конца войны. И потом, мне почему-то кажется, что побуждения батюшки Шим[улевич]а недостаточно идейны; его, как и многих других, тянут награды, возможность выделиться… Я знаю немало типов такого рода, проскользнувших в полки и сумевших со сказочной быстротой получить очень многое. А между тем ни их нравственный багаж, ни мужество далеко не стоят на одном уровне со служебным успехом. Есть,
'конечно, и исключения, даже более того, есть дивные типы полевого священника, о которых я вспоминаю с истинным удовольствием, напр[имер], недавно раненый о. Геннадий Кастарский, 145-го Азовского полка, о. Лев 134-го Феодосийского… это истинные утешители умирающих и больных, несущие духов[ную] помощь на нивах крови. Я бат[юшку] Шим[улевича] плохо помню, но мне он кажется иным. Но, конечно, я, может быть, ошибаюсь, и я готов сделать все, что могу. Осип почему-то думает, что тебе лучше ему написать по поводу его дела… похоже, что он не хочет совсем, чтобы я встрялся в это дело. Получил от Сережи Вележова письма, он прапорщик артиллерии, живет в Луге, вероятно в школе, и хочет перевестись в легкую или мортирную батарею. И опять-таки он ничего не пишет о своем цензе… кто он такое, где учился, какое его положение. Ну как и что я могу написать? Да и вообще, мы здесь, на фронте находящиеся, – бессильные люди… мы воюем, и это наше главное дело, поглощающее наши нервы и внимание, а устраивать мы не можем… мы слишком далеко и от Петрограда, и от центров полевого управления. И мне это очень досадно, так как пишут ко мне с разными просьбами и почти всегда я оказываюсь бессильным.
Давай, детка, твои губки и глазки, а также нашу красивую троицу, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.
Ваш отец и муж Андрей.
Целуй и кланяйся. А.
8 августа 1916 г.
Дорогая моя женушка!
Не писал тебе целую вечность, но обстановка была такая, что на одном месте стоим один – много два – дня, а там опять дальше. За короткое время остановки столько забот, что еле успеешь осмотреться. Получил два твоих веселых письма от 27 и 28.VIII – второе на день раньше первого, – и мне не в первый раз приходит в голову, какой большой промежуток времени идет между моим (твоим) писанием и твоим (моим) получением письма. Ты получаешь определенное настроение от моих строк, а когда я получаю твое письмо по этому поводу, я недоумеваю, что привело тебя в такие чувства… вспоминаю потом, но теперь все иначе, нет ни той обстановки, ни былых настроений. Тогда, напр[имер], мне было предложено место начальника штаба корпуса особого назначения, я согласился и рисовал себе разные перспективы… в уголке которых была надежда мимоходом или заездом повидать и тебя. Теперь уже давно это оставлено, я остаюсь все на том же месте, довольно мне наскучившем, и нет пока надежды ни на перемены, ни на то, чтобы тебя повидать. И когда я читаю твое приподнятое письмо и вижу твои надежды повидаться, мне становится еще досаднее, что это все почему-то обрывается, когда могло бы давно уже состояться.
Сейчас на дворе гоняют Ужка, который очень приленивается. Во время остановки Игнат внезапно обретает у Ужка блох, о чем кричит мне на весь двор. Дело в том, что блохи – наше больное место, и они то грызут меня (реже), то ребят. Боремся с ними полынью, что почти всегда давало результаты, кроме последней остановки, где не помогла и полынь, и блохи меня грызли вовсю.
Ефрейтора твоего нашли и расспросили… письма он потерял (он и сам признается), из конфет (это я хорошо помню) привез какие-то простые, да в бумажной коробочке высохшие цветы… словом, для меня он ничего не довез, а где дел – кто знает. Судя по твоим повторным вопросам, я думал, ты посылала с ним что-то существенное (не считая твоих писем); оказалось, дело шло о конфетах… да еще из Самсонова.
Твою мысль – самой остаться, а Генюшу выслать вперед, совершенно одобряю; лишь бы с ним там на экзамен сходил сам дедушка, иначе Генюрок что-либо спутает.
Относительно приобретения земельного участка с домиком не могу высказаться определенно. Здесь мне купить нельзя, так как трудно установить собственника и юридическую обстановку. Там приобрести – дело хорошее, но ведь возникает вопрос о сторожах, жильцах, надсмотрщиках… Помнишь, как у тети Мани: все было поломано, от парней и воров приходилось обороняться ружьем… могут, наконец, дом подпалить. Это приходится взвесить и обдумать. Одно – право владения, другое – пользования; в первое мы вступаем, заплатив деньги, второе еще надо осуществить, а тут появится ряд препон. Говорю это к слову, чтобы открыть перед тобою отрицательные и опасные перспективы. 3,5 тыс[ячи] – деньги небольшие, и не в них горе. Про место на Хопре и Бузулуке я много слыхал и думаю, что они красивы, богаты и в них много поэзии.
Академия начнет функционировать с первого ноября. Как она организуется, не догадываю; это дело мудрое. Пошел ли бы я в профессора, не отвечу. В этом отношении я чувствую, что сбился с дороги или просто устал. Во имя идеи, во имя великой борьбы, переживаемой миром, я хотел бы быть здесь, но у меня много данных сомневаться, что от меня возьмут то, что я могу дать, что меня используют. Опыт (и не меня лишь касающийся) показывает, что силы – мозговые и нервные – применяются не всегда целесообразно, иногда совсем не применяются, часто вкривь и вкось. Конечно, война – дело сложное, в большинстве своих форм – совершенно новое, все мы на ней учимся, пробуем, гадаем… я это допускаю и мирюсь с этим. И тем не менее неудачное или случайное использование военно-интеллигентного материала меня прямо смущает. В мирное время я объяснил бы это протекцией или кумовством, а в военное время мне стыдно прибегать к такому объяснению… слишком уж это непригодно для лика Великой войны. А отсюда я уже не так нервно цепляюсь за окопы, как прежде, а куда мне хочется приклонить мою головушку – я не знаю… Сейчас обрывал писание, чтобы броситься к телефону… и приходится оборвать письмо, моя женушка, ненаглядная наседка, верная и славная моя подруга. Ты, родная, не смотри, что я прыгаю от одного настроения к другому, как козел с камня на камень… все мы столь живем нервами, что становимся неровными и нетерпеливыми… 4.VIII, напр[имер], за мною гнался с двойной шрапнелью австриец, по пяткам, так что твой супруг должен был даже лечь (в 8 раз меньше поражаемость).
Давай, золотая, твои глазки и губки, а также нашу троицу, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.
Ваш отец и муж Андрей.
Мама пишет Осипу (очень милое письмо), что мой Георгий 14.VII выслан мне из Петрограда… долго идет.
Еще раз – тысячу раз – целую. Кланяйся и целуй. А.
11 августа 1916 г.
Моя дорогая ангел-женушка!
