Давай, моя золотая и ненаглядная женушка, твои губки и глазки, и наших троих птенцов, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.
Ваш отец и муж Андрей.
Целуй папу и маму. А.
12 сентября 1916 г.
Дорогая моя женушка!
Я тебя совсем забыл, мою славную и лучшую в мире… такая я дрянь. Но если бы ты знала, цыпка, как я теперь занят. Я вр[еменно] командую дивизией, на которую меня вызвали экстренным образом; работы тут по горло, все нужно чинить от верху до низу. И вот представь себе: целый день с утра я веду бой, находясь на наблюдательном пункте (там и обедаю), а вечером приезжаю к себе и, как бы ни был усталый, должен принимать доклады и знакомить подчиненных со своими требованиями: див[изионного] инт[ендан]та, див[изионного] врача, благочинного, нач[альника] штаба и т. п. Часам к десяти я совсем клюю носом, а утром вновь на наблюдательный пункт. На пути туда навожу порядки и ругаюсь извозчиком; напр[имер], сегодня на двух передовых перевяз[очных] пунктах не нашел соломы, белого хлеба и др. для раненых, почему раскричался и побелел, как когда-то со Шлемой в Каменце. Чтобы не забыть – в одном бараке для военнопленных между другими надписями была такая: «Работа каторжная, но знаем, что работаем для своих». Здесь многие работы – полевые, дорожные и т. п. – построены нашими пленными, и теперь, захватив эту область, мы их трудом пользуемся. В надписи мне нравится глубокая вера в наш конечный успех. На днях – как только станет немного легче – отправляю в Петроград одного человека (моего начальника штаба), с которым напишу письмо и изложу свои пожелания. Я окружен теперь совсем новыми людьми и за большой работой не успел еще к ним присмотреться. Да и трудно в них разобраться, так как почтительность их ко мне является густой завесой, за которой трудно видеть человека.
Получил первое твое письмо от 5.IX вместе со строчками Кирилки. Если увидишь Лавра Георгиевича, кланяйся ему. Без конца рад, что ему удалось выскочить из плена… Алек[сандру] Михайловичу [Григорову] это и в голову бы не пришло. Кельчевский (мой товарищ по Туркестану) говорил на днях мне о нем решительно, что он «дурной» человек. Он мне привел [в] пример еще одну историю Алек[сандра] Мих[айловича] и добавил: «Он теперь очень несчастлив, но мне его совсем не жаль».
Осип, вероятно, уже на пути к тебе, а может быть, уже приехал. На днях посылаю мотоциклиста на старое место, чтобы получить твои письма.
У меня сейчас масса переживаний, но занести в дневник нет минуты, и он пустует. С человеком пришлю сынам две каски, теперь их у нас много. Давай мордочку и глазки, а также малых, я вас обниму, расцелую и благословлю.
Ваш отец и муж Андрей.
Целуй папу и маму. А.
13 сентября 1916 г.
Дорогая моя женушка, голубка и цыпка!
Письмо это вручит тебе вестовой моего начальника штаба, капитана Соллогуба (его супруга Ольга Анатольевна, Загородный, 54, тел. 184–57), который посылает его к своей супруге. Ты ей протелеграфируй и договорись, когда поедет обратно. Что ты должна мне выслать сюда, о том пишет тебе Игнатий; из его каракуль я помню: шубу, теплое одеяло, несколько пар теплых чулок… больше не знаю чего, смотри там сама. Присмотрись к Ольге Анатольевне (рожд[енная] княжна Долгорукая) и напиши мне, как ее найдешь. Злые языки, кажется, ее осуждают, но, может быть, тебе удастся перетянуть ее в семью хороших жен. Мне бы это хотелось, так как Сергей Иванович (супруг ее) славный, добрый и милый человек.
Но как и зачем я попал сюда? Моя дивизия, 64-я, пробивает дорогу к Кирлибабе; полки в ней: 253-й Перекопский, 254-й Николаевский, 255-й Аккерманский и 256-й Елисаветградский (номера сама поймешь) [Номера подписаны карандашом]. На дивизии – большая задача, а сама она совсем развинтилась благодаря нач[альни]ку дивизии, старому и больному человеку, ничем давно не занимавшемуся и все выпустившему из рук. Вот меня и выбрали (на 3 дня начальником штаба, чтобы постепенно вошел в дело, а теперь вр[еменно] командующим дивизией), чтобы я вел бои с этой дивизией и постепенно бы ее выправлял. Поручение – лестное, но страшно трудное. Все надо починять, везде поднимать, ломать, учить… машину, совсем расстроенную. Только теперь я понимаю, до чего я вынослив и крепок. С утра (8 или 9 часов) я на наблюд[ательном] пункте, до которого час езды, и веду бой. На пути туда заеду или на передовой перевязочный пункт, или в обоз, или на батарею, или на постройку дороги… С утра веду бой, а в промежутках отдаю приказы, поучения, ругаюсь, наставляю. На пути к набл[юдательному] пункту особенно много ругаюсь. Прибываю домой часов в 7–8, поужинаю и опять за работу. Только что, напр[имер], сидел у меня благочинный (старший священник в дивизии… их всего 7), и я ему предъявил ряд своих требований: о службе, проповеди, посещении окопов, певчих, погребении н[ижних] чинов и т. п. Говорил два часа, теперь опять обращаюсь к женке. Иногда с наблюдательного пункта я иду в окопы того или другого полка, и тогда мне приходится ходить по невероятным кручам, рытвинам, тайгам и т. п. Мы находимся в Лесных Карпатах, наиболее диком районе, у самой границы Венгрии. Я живу в Лучине, в 7 верстах от Молдавы. Пока в одной комнате с Серг[еем] Ивановичем, но потом мне устроят особую комнату (делают печку, пока во всех комнатах железные).
Игнат сейчас забивает ящик, в котором для моих молодцов уложены две германских каски и два германских штыка… воображаю, как они засияют. На фронте моей дивизии всякого добра много, есть, между прочим, и германцы. 6-го мы их порядочно забрали (дивизия захватила 12 оф[ицеров], более 600 н[ижних] ч[инов], пулеметы, бомбометы, но почему-то это в сведениях для печати не было упомянуто).
Кроме этих боевых вещей посылаю дощечку с мертвой (улыбающейся) головой, с указкой и с мадьярской надписью Tilos ut, что значит «дороги нет». Эта дощечка была приделана к дереву у дороги, которая, пересекая мадьярские окопы, вела к нашим. Какому венгру принадлежит эта печально-остроумная картина, не знаю, но мне она очень понравилась. 6 сент[ября] мы их выбили из окопов, я велел снять дощечку, распилить, а теперь пересылаю тебе.
Из описанного ты видишь, в каком я положении и сколько мне приходится хлопотать. Полки очень ослабли, и надо бывает прибегать к героическим средствам. Один, напр[имер], у меня совсем раскис, и сегодня мне пришлось идти в его окопы, посещать секреты (вытягивая с собою батальонного и ротного командиров), громко здороваться с людьми в 50 шагах от проволок противника и т. п. Один раз мне пришлось применять удушающие снаряды, а сегодня в мое распоряжение пришли бронированные автомобили. Кроме моих 4 полков в состав дивизии входит еще 1 полк (Молодеченский), много артиллерии, 2 партизанских отряда, казачья сотня и т. п., не говоря про большой тыл – обозы, лазареты, перевязочные отряды и т. п.; есть 6 сестер, которых еще не видел и о которых отдал распоряжение, чтобы в дни боев они командировались на передовые перевязочные пункты полков – идеал сестер и большое облегчение для раненых. Кажется, все. Так смотри, моя золотая, на карте Кирлибабу, под которой полукругом сидит дивизия, а я со штабом от нее в 8 верстах; а по шоссе Молдава – Селетин раскинуты мои тыловые учреждения. У меня три автомобиля (еще ни разу не ездил), много мотоциклетов и т. п. Завтра могу раньше прибыть с набл[юдательного] пункта и приказал за обедом играть оркестру одного полка. Завтра же повар по утрам начнет мне печь пышки.
