Ваш отец и муж Андрей.
Целуй папу, маму, Каю. А.
11 января 1917 г. Киев.
Дорогая моя женушка!
Сижу на вокзале и в 19 часов собираюсь ехать дальше. Приехал в 8 часов и до сих пор гулял по красивому городу. На этот раз я не пошел к знакомым, а посетил Влад[имирский] собор и Лавру, причем посетил ближние и дальние пещеры. Я поговорю с тобой о сегодня, так как 8 и 9 тебе подробно передаст Серг[ей] Иванович. От него узнаешь все и можешь предугадать, что меня ожидает. Думаю в пределах 10–15 дней получить штаб корпуса, хотя и на дивизию есть кое-какие (крошечные) шансы. Итак, сегодня, оставив Осипа смотреть за вещами, сам тихим шагом (запас 9–10 часов) двинулся вверх по Бибиковскому проспекту. Погода теплая, на солнцепеке слегка оттаивает. Захожу во Владим[ирский], домаливаюсь с кучкой народа, а затем с путеводителем внимательно осматриваю картины-иконы. Я вновь тронут и восхищен национальным колоритом живописи, теплотою замысла, исторической правдой… Над храмом работали Васнецов (больше всех), Нестеров, Сведомский, К[отарб]инский, Пимоненко, Врубель… последний только орнаменты. Лучшей картиной считается Богоматерь Васнецова; мне понравились многие другие, а особенно Младенец Христос налево от врат… он изображен худеньким и задумчивым мальчиком: я долго стоял и всматривался в его глазки, отражающие глубину мира и его тернистый путь…
Оттуда пошел по Фундуклеевской, где мимо меня разваленной толпой прошла военная команда; мне было скомандовано, но скверно… и твой супруг крикнул: «Команда идет бабами… старший, собери людей». Слова вызвали эффект. Команда подтянулась и пошла, как следует, три курсистки (не отнесли ли к себе они слово «бабы») смерили меня не то изумленными, не то насмешливыми взорами, молодой жид бросил вроде фразы: «Нет ответственного министерства, вот офицеры и забываются на улицах», и, наконец, около меня собралось 5 уличных мальчишек (между ними 2 жиденка), и они конвоировали меня довольно долго, ожидая нового развлечения: один шел впереди, поминутно оборачиваясь, 3 – сзади на разных расстояниях, а один в уровень со мною, но держась центра улицы… наша дружная группа долго не уменьшалась, пока, наконец, мои компаньоны постепенно меня не покинули… с разочарованными лицами. На Крещатике я постоял в хвосте, ожидающем конку (здесь принято держать самим очередь), и, беседуя со всеми в трамвае […] я пошел в Лавру. Здесь я опять вступил в трогательную старину, которая меня согрела, приласкала и проводила; выходя из дальних пещер, подслушал бабий разговор: «Увидишь Гришку и заюлишь… святоша». – «А ты мало сама-то финтишь, стерва…» Когда я поравнялся, бабы приняли иные позы и тоскливо заголосили: «Христа ради, кормилец…» Это были богомолки Лавры. Эта картина почему-то напомнила мне нашу Гос. думу. Пообедал и теперь жду поезда. Больше нет бумаги и нет времени. Давай, моя роскошная, твои губки и глазки, а также троицу, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.
Ваш отец и муж Андрей.
14 января 1917 г.
Дорогая Женюша!
Нахожусь проездом в Черновцах. В Каменце останавливался у Истомина, за картами видел Алек[сея] Ефим[овича], Милитоновича и кн[язя] Баратова; попал на именины Тани. Был вечером у Кортацци, где и навел справки: 1) мой Георгий, вероятно, будет рассматриваться на фронте; 2) Анна I степени в середине января или немного позднее дойдет до Петрограда, и 3) дивизия пока до меня не дошла. 13-го утром пошел вновь в штаб, чтобы попросить себе штаб 12-го корпуса, так как он освободился, и тут же узнал, что и командир его просит меня к себе в начальники штаба. Я сейчас же послал свою телеграмму в Ставку, и теперь здесь сейчас узнал, что мое назначение состоялось. Сейчас подан автомобиль, и я еду в 12-ю дивизию, откуда через день на свое новое место. Таким образом, мой адрес: «Штаб 12-го арм[ейского] корпуса, мне». В день же нашего выезда из Каменца (13-го) Осип получил все свои документы, отчего весь сияет. Как только устроюсь в корпусе, то сейчас же его вышлю… это будет числа 20–21 января. В общем, на новое место иду по обоюдному согласию командира корпуса и моего, а что дальше выйдет – будем смотреть. Игнат по мне истосковался, и я его сейчас посылаю в 64-ю за остальными вещами. Подробности буду писать тебе позднее, когда осяду. Сейчас автомобиль «бьет в нетерпении ногою».
Давай, золотая моя женка, твои губки и глазки и наших малых, я вас обниму, расцелую и благословлю.
Ваш отец и муж Андрей.
Письма с 19 января по 31 марта 1917 г. в бытность начальником штаба XII армейского корпуса
Коломыя, 19 января 1917 г. Штаб 12-го арм[ейского] корпуса.
Дорогая моя и многоценная женушка!
Сегодня, наконец, прибыл Игнат, и все мы в сборе; начинаем собирать к вам Осипа. Сам я приехал сюда вечером 16-го, лошади пришли 17-го, и Игнат сегодня. В Коломые помещается штаб 12-го арм[ейского] корпуса, начальником которого я и назначен; должность пока еще не принял, так как мое назначение шло ускоренным темпом, и мой предшественник – генер[ал] Щедрин – еще не успел мне очистить место. Пока Осип собирается 1–2 дня, я буду понемножку между делом писать тебе это письмо. Игнат прибыл и много забавного говорит о моем преемнике по командованию 64-й дивизией. Штаб уже почти весь разогнан или разошелся: нет Груббе, ушел Македонов, ушел недавно присланный на должность старшего адъютанта Генерального] шт[аба] капитан. Остались Романенко и Борзяков, этот также норовит уйти. Чем вызван этот разгром, из слов Игната понять не могу. Э[рделли] держит себя одиноко, ни с кем не разговаривает, руки не подает (это его прием, о котором он уже предупредил). Как объяснить эту манеру, не знаю; может быть, это гордость гвард[ейского] офицера (да еще кавалериста), чувствующего между собою и скромной группой офицеров высокой по номеру дивизии целую пропасть! Но ведь Серг[ей] Иванович] с мундиром гвард[ейского] офицера умел всегда соединить простоту и сердечность взаимоотношений! Может быть Эр[делли] потому уединяется, что плохо слышит (особенно на одно ухо), и потому его стесняет разговор с кем бы то ни было? Во всяком случае, все это не ведет его ни к сближению, ни к нравственному авторитету с его стороны, ни к доверию и искренности со стороны подчиненных. Что касается до работы, то он начал не с парадных комнат и спальни, а с нужников: украшает Брязу, уставляя шоссе елками и солдатскую баню целым лесом… зачем это? Игнат смеется, что люди баню теперь путают со штабом… заставил стариков и калек полицейской роты побриться и заниматься строем и т. п. Все это закряхтело, заныло, разносит небылицы; некоторые бороды, до которых бритва никогда не касалась и которые заросли, как дубовый лес, оказались такими крепкими, что у цирюльника не хватает сил вести бритву, а подвергаемый операции орет благим матом и просится в окопы на более верную, но менее мучительную смерть. И за этой кропотливой, ведомой в поте лица работой Эр[делли] удосужился за время больше месяца посетить позицию всего три раза, т. е. до сих пор ее не обошел и, значит, не знает (на обход позиции надо не менее недели). Из трех раз два раза был потому, что раз приезжали два англичанина, а в другой раз какой-то японец (не Куроки). Опять-таки, из трех раз только один раз (с японцем) доходил до окопов (остальные разы был в полковых штабах) и притом со скандалом. Какой-то ехидный непр[иятельский] снаряд разорвался в полуверсте, где находился начальник дивизии, но это произвело удивительный эффект: Эр[делли] упал на землю, а потом по ходам сообщения бросился наутек назад; на лице японца заметили слабо замаскированное недоумение. Конечно, это самое худшее, что обнаружил Эр[делли], и грустно то, что это заметили люди и начали об этом говорить (ты об этом не распространяй, поделись, разве, с Сергеем Ивановичем). Подметили, напр[имер], еще, что когда готовится операция, Эр[делли] – сам не свой: бегает на комнате (а операция еще только в будущем), созывает командиров полков (из-за 8–12 верст), держит их по целым часам (говорит то со всеми, то поодиночке), а когда, наконец, выпускает, на лицах командиров видят и улыбку, и недоумение… Мне страшно жалко мою славную и родную дивизию, и одно меня только утешает, что мне все очерчено слишком в грустных красках и что в будущем все направится к лучшему… м[ожет] б[ыть], все это только первые неудачные шаги. Про мою Георгиевскую шашку мне пишут, что она прибыла в дивизию, но что ждут Полтанова, председателя комитета, который должен решить вопрос; позднее в письме есть приписка, что Полтанов прибыл и что офицер с шашкой скоро ко мне выйдет… это меня страшно интересует, и я, как малое дитя, не дождусь своей боевой «Елки». Кажется, о 64-й дивизии все. Лошади пришли сюда в порядке и расположены хорошо, а с уходом ген[ерала] Щедрина будут расположены еще лучше.
