Мы почти единодушны в догадке, что правительство в руках депутатов от рабочих и солдат, и тем только можем объяснить некоторые распоряжения, которые могут расшатать дисциплину и сделать армию менее грозной врагу, а то и совсем не грозной. А одна крупная неудача на фронте – и из Свободной России моментально получится Разнузданная Россия. Если бы только правительство могло понять, что ее опора и друг – воюющая армия, а комитет рабочих и солдат со всеми другими рабочими и солдатами – минимум, горячий, зарывающийся и не знающий ни страны, ни армии товарищ. Мож[ет] быть, чувствуя это, они зовут Корнилова, но что он может сделать и что он может изменить? Написать трафаретный приказ, с вестью о свободном Народе, для этого нужно не более пяти минут, но останется этот приказ на сердце людей не более следующих пяти минут.
Ну все это вещи большие и общие, дорогой мой ненаглядный дружок-женушка; волнует меня и больше, глубже щиплет вопрос наш гнездовой: как вы всё пережили, как дети, как ты себя чувствуешь? О детях у меня маленький бросок в дневнике, который я тебе выпишу: «И царская эпоха отлетит, как будто ее и не было. Мои дети к новому порядку так же скоро привыкнут, как к телефону, и только как легенду будут воспринимать рассказ истории о том, что когда-то были цари, как они жили и как правили землею. «Давно это было», – скажут и задумаются, как задумываются дети после выслушанной сказки». Но твое сердце и твои восприятия меня интересуют страшно: слишком много нового, много вскрыто старого – скверного и грязного, много поднято иного – светлого и окруженного ореолом. Как во всем этом ты разберешься, в какой мере сохранишь прежнее, что возьмешь из нового, и каким руслом потечет в конце концов твоя духовная река, забранная в берега успокоенного миросозерцания. Как я хотел бы быть сейчас лермонтовским Демоном, чтобы на крыльях ночи перелететь к тебе, к твоему изголовью, посмотреть на твои успокоенные сном черты и послушать бы твои затаенные думы. «Мальчики играют в снежки, девочка – дома», – пишешь ты, и я подумал: понимают ли они, что совершается кругом? Конечно, нет. Дети на войне, когда победитель вступает во взятый город, толпами бегут за вступающими колоннами, смеются и пляшут… а там в комнатах, в темных углах, в эти минуты прячутся их матери и старшие сестры, дрожат от страха и плачут горючими слезами… Дети останутся детьми, и только после, сквозь дымку смутных воспоминаний, они припомнят то крупное и великое, и ужасное, и красивое, что они когда-то пережили и мимо чего они проскакали на одной ножке, упорно продолжая свою детскую игру. Я думаю, женушка, что ты Осипа пока никуда не отпускай, если только он от тебя уже не уехал; какие могут быть теперь хозяйственные распоряжения? И опять, повторяю, если у тебя будет что тревожное, обратись к Лавру Георгиевичу.
Я нет-нет, да прочитываю присланного тобою Лермонтова, и хотя я его прекрасно знаю, но все-таки умудряюсь найти новое… красиво же все это страшно.
Галя поправилась, но с жеребенком сегодня что-то не ладится: приключился понос. Очевидно, испортилось молоко оттого, что Галя настраивается на любовь, а это с ними бывает на девятый день после производства потомства. Вероятно, придется Галю окрутить.
Мой день теперь таков: встаю в 6–7 и после быстрого чая и короткой гимнастики за работу; в 11–12 (ближе к 12) приходит корп[усный] командир, который занимается до 13. Это утреннее время – самое у меня определенное и продуктивное. До 9–10 меня никто не тревожит, и я многое успеваю сделать. 13–14 – обед, а затем 14–17 я вновь один и принимаю мои доклады (или занимаюсь). От 17 (немного позднее) до 19 занятия вновь с корп[усным] коман[диром]; 19–20 ужин, а затем, 20–22 (23), я вновь один, и запоздалые доклады…
Давай, золотая, славная и ненаглядная, твои губки и глазки, а также малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.
Ваш отец и муж Андрей.
Целуй папу, маму, Каю. Как папа? А.
14 марта 1917 г.
Моя сизокрылая голубка-женушка!
С утра хотел все тебе написать письмо да откладывал: вот, мол, почта придет и принесет, наконец, что-либо от моей лапушки. И дождался: сейчас мне подали три твоих письма от 5, 6 и 7 марта, из которых последнее закрытое. У меня отлегло, и я, хотя уже поздно, черкну тебе несколько строчек. Представь себе мое самочувствие, когда я больше двух недель ничего от тебя не имею, кроме кратких открыток. А сколько я передумал? Ведь издалека все кажется во сто раз хуже, сложнее, опаснее. Твое письмо бодрое и достойное тебя, моей верной и прочной жены. Ты права – мне пришлось говорить немало, и еще дня два тому назад на обеде в одном полку я говорил так, как никогда не говорил, исключая разве 13 ноября прошлого года возле Кирлибабы. Мало оставалось офицеров, у которых не было слез на глазах; а когда я кончил, меня вырвали из-за стола и начали качать немилосердно… пока у меня чуть не закружилась голова. О чем я, может быть, скажу тебе как-нибудь после. Я так рад и сердце мое полно такого чувства, словно я свою женушку где-то терял, а теперь нашел ее вновь. Погоревал в свое время и внутренне помолился при вести о Саше Петровском. Его политическое миросозерцание мне было не совсем ясно, больше походило, может быть, на чиновничье ворчание, но все же, думаю, некоторые из переживаемых нами картин его порадовали бы и с того берега, откуда нет возврата, он посмотрит на свою родину и не без радости. Настроение моих мальчиков прочное: молодцы, мыслят хорошо и не модничают. Осип пишет мне, что Генюша тебя огорчает своими капризами, и я ему сегодня уже написал по этому поводу открытку. Заставь его написать мне ответ и коснуться поднятого мною вопроса. Наш жеребенок – чего-то ошобенного, как говорят жиды: живости исключительной, на тонких ножках, с изящной головкой; раньше (с 1-го дня) брыкался задними ногами, а теперь перестал, любит, чтобы его ласкали, чесали его под животом и т. п. Я на него смотрю, как на пластырь для оттягивания дум из моей переполненной головы. Если бы ты, женушка, записала у себя то, что происходило за это время у вас (строго проверенное) и о чем газеты написать не могут… попробуй, цыпка, пока не поздно. Я всматриваюсь в твой портрет, и меня проникает мысль, как ты мне дорога – моя жена, мать, квочка, подруга. Давай, драгоценная, губки и глазки, и пододвинь малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.
Ваш отец и муж Андрей.
Целуй папу, маму, Каю. А.
Получила ли ты «Армейский вестник»?
17 марта 1917 г.
Дорогая моя женушка!
Вчера получил твое письмо от 8.III и сквозь строки (а также через твои очки) могу осмыслить то, что у вас совершилось… У нас тихо и спокойно, как будто ничего и не совершилось. Наши православные, видимо, озадачены и стараются изо всех сил уразуметь, что вокруг них совершилось и совершается. Некоторые их толкования неожиданны: «Была раньше поблажка офицерам, а солдат дули, теперь будут дуть офицеров, пока они не скажут: Ну довольно воевать… к этому и идет». Или: «Теперь сестер милосердия больше не будет: они лечат плохо, дорого стоят и только развратничают», или, что часто случается, солдат при виде офицера расставит ноги, закурит и возьмет руки в карманы. «Что же это вы так стоите, а честь?» «Теперь свобода», – постоянный ответ. Как у вас, так и у нас в тыловых частях (не в окопах) люди прежде всего задумались о правах, которые идут к ним при новом порядке вещей, но очень мало или почти никто – о той сумме обязанностей, которую принес с собою для каждого новый порядок, который, добавлю, тогда и даст свою сумму благ, когда люди прежде всего войдут в личный деспотизм наложенных на них обязанностей… А твои приятели все-таки меня волнуют; меня хотят убедить, что свободное соревнование, подавляющая русская масса, а главное, сухой эгоизм, который ляжет теперь в основу всего, спасет нас и от твоих приятелей, но всему этому верю только отчасти. А куда мы денем нашу серость, добродушие, всепримиряемость? Ну, да посмотрим. Я тебе писал про письмо дядюшки Ивана Ивановича; можно ли будет что-либо сделать для его поскребыша Вани? Я ему собираюсь писать, но положительно не знаю – что; даже начальник училища не в силах что-либо сделать, так как по окончании училища прапорщики сначала посылаются на несколько месяцев в запасные батальоны, а потом уже только рассылаются по полкам; а какие батальоны выбираются для каждого училища, мне догадаться трудно.
