Ваш отец и муж Андрей.
Целуй папу, маму, Каю. А.
Твое последнее письмо – открытка от 12.III.
22 марта 1917 г.
Дорогая моя женушка, мое ясное солнышко, вчера от тебя сразу получил пять писем, да от Осипа шестое: открытки от 11, 13, 14 и 15.III и письмо от 15.III. Я ехал с «крестин» одного полка, заехал на почту и сразу получил эту милую кучу. Я боюсь, не набрал ли папа слишком много на себя работы? В такое нервное время и так много, будет ли это по его старым силам? Одно только хорошо, что может удержать дураков от заведомых глупостей и горячие головы от головоломных скачков в пропасть анархии. У тебя стоит фраза: «Может быть, тебя сюда перетащат». Ты спрашиваешь, улыбается ли это мне? Что я тебе, золотая, скажу. Шансы погибнуть теперь страшно велики: буду ли я в Петрограде и придется мне выступить с исповедыванием своей веры, останусь ли я здесь и должен буду в ближайшем бою восстановлять дрогнувшие ряды – обычная моя задача у Вирановского; поэтому с этой стороны я не буду оценивать мою возможную поездку. Я могу прибыть в Петроград двумя путями: или тем, о котором ты говоришь, значит, для каких-то организационных работ, или я могу оказаться представителем от армии, о чем сейчас идет речь. Второй способ был бы для меня гораздо желательнее и выигрышнее: как боевой офицер определенной на нашем фронте физиономии, я могу сослужить службу интересам армии, отражая ее нужды и требования; я могу возвысить определенно и смело свой голос, так как мне на все наплевать, и ни лицемерить, а тем более подличать я не буду. Взятый для организационных работ, я окунусь в бездну законодательного строительства, которое может быть полезно, но для будущего, а важно-то и страшно важно переживаемое настоящее. Но и в том, и в другом случае драгоценный и сладкий плюс, что я буду рядом со своей женкой – моим другом и радостью, а также с моими цыплятами. После 32 лет непрерывного труда и напряжений, непрерывного играния головою слишком тянет к своему гнезду и к теплой жениной ласке… Во всей многомиллионной армии я, вероятно, побил рекорд по количеству прожитых дней на фронте и по ничтожному числу отпускных дней, кажется 40–45, не более. А ведь начал я раньше других, так как в середине июля 14-го года нами было уже занято исходное для войны положение, т. е. мы завоевали на месяц раньше, чем другие рода оружия и почти вся остальная кавалерия. Вот тебе мои соображения, под углом которых ты и смотри на обстановку, и принимай твои решения, если это от тебя зависит.
23 марта. Бросал тебя писать, женушка, до сегодняшнего утра. Выясняется, что из армии меня не хотят выпустить по многим соображениям. Таким образом 2-й путь отрезан, а по тем сведениям, которые я имею, 1-й путь (т. е. твой) мне мало сулит чего-либо хорошего, кроме, разве, свидания с вами.
Хорошо было бы, если бы ты от моего имени хорошенько поговорила с Лавром Георгиевичем, а затем мне прислала бы с кем-либо. Что делается в Петрограде и на Балт[ийском] море, мы знаем только по слухам, а что по слухам узнаешь?
Ты пишешь, что не знаешь, когда и куда тебе выезжать. Я думаю, вопрос о том, куда, теперь вопрос второстепенный. К Федоровой ехать не стоит: по тому усердию, с каким она старалась сманить у нас Таню, она мне рисуется и недостаточно искренней, и едва ли крепко к тебе привязанной; да и болтающийся около нее племянник показался мне несколько странным. Остаются сестры: Лида и Анка, к одной из которых ты и собирайся; можно пожить то у одной, то у другой, хотя это при теперешних мытарствах на жел[езных] дорогах будет трудно. Но со сборами ты не задерживайся и Осипа удержи у себя, чтобы он мог тебя проводить. Я ему вышлю дополнительное разрешение. Препятствие – Генюша, но какая у них там наука, это я могу себе представить. Я думаю, если ты попросишь, его могут отпустить. Таким образом, мой ненаглядный Женюрок, собирайся-ка ты на Святой неделе, т. е. 5–9 апреля, в путь-дорогу. Это меня совершенно успокоит. Если бы состоялась моя командировка в Петроград, тогда – другое дело – можно с отъездом и подождать.
Ты говоришь о перемене мнений у Ольги Евдокимовны, племянника и т. п. Глупые люди, которые кукуют трафаретные мысли: они полагали, что государство живет скачками. Ан не тут-то было: ползти со ступеньки на ступеньку да осторожненько, иначе сломаешь ножки, – не на чем стоять будет. Теперь для них тяжкий, может быть, слишком поздний урок, по которому они будут в состоянии исправить свои теорет[ические] благоглупости. Петр Иванович – очень жалок: для такого глупого человека, как он, и затесаться в такую кашу? Другой дурак – Бел – ев – уже имеет случай в четырех стенах осмыслить все свое забавно-глупое прошлое. Но я разозлился, женушка, золотая и бриллиантовая, прости меня. Давай твои губки и глазки, а также наших малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.
Ваш отец и муж Андрей.
Целуй папу, маму, Каю. А.
26 марта 1917 г.
Моя ненаглядная и единственная женушка!
К тебе зайдут два человека, как я тебе написал, полк[овник] Носович и солдат. Сегодня был у меня ген[ерал] Нечволодов, которому я никаких поручений не дал: ему будет некогда, да кроме того, и цели его мне неясны… я и поостерегся. А Лавру Георгиевичу о нем написал и в письме просил его, в случае нужды, позаботиться и о тебе с птенцами. Разумею главным образом твой выезд, когда он сможет тебе пособить и в смысле предоставления, и в смысле разрешения выезда, если последует невзначай запрещение и т. п.
Сейчас я говорю непрерывно: то председательствую в разных офицерских заседаниях, то беседую в разных солдатских группах – объясняю, мирю, ругаю… без конца. И в конце концов избалую ребят; и теперь уже, когда их ближайший офицер кажется им темным, они говорят ему: «Вот мы попросим начальника штаба корпуса, он ученый и все знает, разложит нам все как на ладони». В день, напр[имер], как позавчера, мне пришлось быть в трех группах – одной офицерской и двух солдатских. Ребята забавны без конца; в них трогательно искреннее желание понять обстановку, выяснить свое поведение, уяснить себе эти треклятые «слободы», в которых все-таки что-то нельзя делать; при этом и офицерам-то они не доверяют, боясь, что они гнут в какую-то свою (не солдатскую) сторону, еще более опасаются случайных и посторонних «орателей» (т. е. ораторов), которые уже один Бог знает, куда тянут, хотя говорят и красно… Я думаю, что в конце концов все это обойдется, наладится и войдет в норму. У нас в корпусе, чтобы не сглазить, протекло и протекает все спокойно, и немало в этом сыграл кругозор, а где нужно, и язык твоего супруга… Но в смысле напряжения и дум это ему и стоило же порядочно. Прекращал писание, чтобы сделать кор[пусному] командиру вечер[ний] доклад, а затем пошли с ним обедать. Сейчас еще нет и 9, а я уже клюю носом и чувствую, что все у меня осело: на сегодня с меня довольно. Сегодня председательствовал в офицерском собрании – человек 60–70, размещенных в комнате, едва-едва допускающих 35–40 душ. Прибавь к этому, что вся эта масса волновалась, потела, курила. Мнения так были сложны, мало координированы с главной идеей и так иногда страстны, что мне приходилось прибегать к разным приемам – объяснениям, пафосу, насмешке, приказу, – чтобы вести прения в намеченном русле. Три дня от тебя нет писем, и мне без них очень скучно.
