Теперь о твоем любимом (?) супруге. Вчера я был у летчиков-истребителей… но сначала более важное. 29.III я получил предложение от командующего армией сейчас же принять 159-ю пех[отную] дивизию, по аппарату Юза; так как я значусь по фронту 30–40-м кандидатом и так как Н. Н. ушел, то я тут же, не отходя от аппарата, выразил свою готовность принять дивизию и благодарил за оказанное мне доверие. Вчера уже меня запросили, кем я желал бы заменить одного из уходящих в моей дивизии командиров полка, и я наметил полковника Петровского, который был у нас. Таким образом, жен мой ненаглядный, в ближайшие дни я выеду к моей дивизии (где-то около Трембовли). Ею командовал Черемисов, который принял 12-й корпус. Что за дивизия, не знаю, но она находится в резерве и по слухам трудится, маршируя с красными флагами. Ну, это дело временное и налетное: в нашем корпусе я достиг того, что решительно никаких манифестаций не было, а красные бантики носили 2–3 дня, да и то одиночные люди, которым нужно было ухожнуть не за M-me Революцией, а какой-либо M-me бабой. О переезде я буду тебе телеграфировать.
Вчера был у авиаторов-истребителей, с которыми снялся на авиадроме. Пробыл у них часа два в непрерывной болтовне; вчера вечером мне принесены карточки с выражением соболезнования по поводу моего ухода. Там, где надписи, люди стоят, начиная слева: Поручик Корф – наблюдатель, 3 раза ранен, хорошо бросает бомбы; правее – пор[учик] Русанов, мой ученик в Ташкенте по реальному училищу (вместе с Шурой Поплавским), наблюдатель; далее Гильшер, поручик, летчик-истребитель, прыгнувший когда-то с высоты 1400 метров и все же уцелевший, левая нога ниже колена – деревянная; далее поручик Орлов, летчик-истребитель, начальник отряда, сбивший 7 нем[ецких] аэропланов, 15 раз падавший, «составной человек»: в носу нет хряща, пальцы вертятся, куда угодно, челюсть вставная… словом, жених хоть куда. Обхожу Его Пр[евосходительст]во (так на адресе не называй, иначе оскорбленные в своих чувствах почтальоны бросают письмо в коробку). Далее – пор[учик] Бычков, летч[ик]-истребитель и адъютант – умный малый, бредит от моих рассказов о Памире и хочет путешествовать. Далее пор[учик] Макионек, летчик-истребитель, у которого одного легкого уже нет, но он рвется в небо, и минут за 5 до нашего снимания он только что спустился к нам парящей птицей, а за час до этого он вылетел драться с немцем, но тот удрал; далее вольноопр[еделяющийся] Безобразов, сын известного генерала. Наверху копается в своем аэроплане – пор[учик] Янченко, летчик-истребитель – отчаянный летчик (делает подряд 4 мертвых петли) и страшный механик – с утра до вечера сверлит, крутит, поправляет, грязен как трубочист… и во время нашего снимания продолжал ковыряться. Сзади нас – ребята: механики, слесаря, пулеметчики и т. п.
Я тебе посылаю 4 номера «Арм[ейского] вестника» со статьями Днепровского, который описывает наши с ним посещения окопов 3 и 5 февраля. Видимо, ты не получила те из моих писем, в которых я говорю (два раза) об этих статьях (я приказал их тебе выслать) и о «гостях» (спрашивал раза 3–4). Кажется, написал тебе все.
Одно меня огорчает, что Генюша все еще не бросил своих капризов и немало приносит тебе горя. Как тебе помочь отсюда в этом отношении, не знаю; конечно, надо тебе вести ту или иную политику, а главное, запастись самообладанием. Письмо его, повторяю, очень мне понравилось.
Относительно того, куда тебе лучше ехать, я уже написал: к Ане или Лиде, а к какой лучше – сказать трудно. В выборе немалую роль играет и удобство достижения. На Самсонове, как казачьем хуторе, бояться эксцессов не приходится, так как помещиков нет и жечь некого; в Острогожске в этом отношении пожалуй слабее, но Алеша, я думаю, пользуется такой симпатией, что под его кровлей будет совершенно надежно… Главное, выбирайся из Петрограда и добивайся до места. Я не пишу, тебе, голубка, о тех ужасах, которые нам передают о Петрограде, Кронштадте, Гельсингфорсе, об аграрном движении во многих губерниях и т. п. Ты меня знаешь – мое сердце после трех лет боевой жизни ни к каким ужасам недоступно, да и слухам всяким я мало верю, одно что если меня и волнует, то это вы, это – ты, моя помощница, подруга, жена и владычица; только о вас болит подчас мое сердце, и его мутят тревоги. В мою великую страну и мой великий народ я верую прочно, верую в его жизненность, его здравый смысл и глубоко убежден, что из невзгод и испытаний он выйдет не разбитым на куски, а могучей и единой семьею 170-миллионного народа… И странно, чем больше меня бьют слухи и описания, тем я больше в это верую.
Давай, моя драгоценная и крепко любимая женушка, твои губки и глазки, а также наших малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.
Ваш отец и муж Андрей.
Целуй папу, маму, Каю. А.
Письма с 5 апреля по 7 сентября 1917 г. в бытность командующим, а затем начальником 159-й пехотной дивизии XXII корпуса 7-й армии
5 апреля 1917 г.
Дорогая моя роскошная и драгоценная женушка!
Я второй день в своей 159-й пех[отной] дивизии; старый начальник дивизии еще не уехал (сделает это завтра), и тогда я начну входить в свои обязанности полнее. Среди командиров полков неожиданно для себя встретил Шепеля (Влад[имира] Георг[иевича]), который в 64-й дивизии при мне почти все время прокомандовал 256-м полком. Теперь буду к себе переводить Серг[ея] Ив[ановича] на роль нач[альни]ка штаба, так как теперешний уходит, а там перетяну еще кого-либо. Про Петровского я тебе уже писал. Адрес мой пиши или на 159-ю пех[отную] дивизию, или на штаб ее, но упомяни «начальнику дивизии», так как по теперешним правилам письма, адресованные начальникам дивизии и выше, не подлежат цензуре, т. е. твои письма приобретут укорочение времени на 1–2 дня.
Сегодня у нас были члены Гос[ударственной] думы Дуров и Демидов, с которыми мы ездили по полкам, где гости произносили речи. Ораторы оба слабые, и твой супруг мог их слушать лишь с большой дозой снисходительности. Говорили и солдаты; попадались и люди, сильные словом, но в большинстве – бедные, темные люди, закруженные вихрем событий, жадно просящие разгадок и условно настроившиеся на непонятные слова. Слушать их – и смех и грех: то вопрос о войне, мире, будущем переустройстве родины, то о харчах и побольше жалованья. Оружейный мастер Гусак, к которому они обратились за разъяснением томительных вопросов, дает такое объяснение: «Конституция – это, братцы, такой порядок, при котором вы за день будете получать 15 коп. да на своих харчах, а при Республике – 5 рублей на день, да харчи хозяйские. Вот и выбирайте, чего вам хочется». «Желаем Республику», – горланят православные. Это тебе пример – и не единственный – разбирательства в мути налетевших вопросов.
Проезжая в один из полков, столкнулся с Носовичем, который мне передал твое письмо от 30–31 марта. Я так спешил, что мог переброситься с ним только 1–2 фразами, но он все же меня успел невольно кольнуть. Я бросил ему шутя вопрос, не голодаете ли вы, но получил ответ серьезный: «Да, кажется, нет, но все же лучше сахарцу послать…» Ты можешь себе представить, как меня перевернула и заволновала мысль, что вы в чем-либо можете терпеть нужду. Конечно, если мальчишки и даже Ейка несколько пострадают в области недополучения сластей, пусть даже не получат чего-либо пикантного, это неплохо, это даст им взор в область нужды и горя, расширит несколько их юный кругозор… все это ничего, лишь бы не был сделан переход грани, за которой начинается недопитание. Это было бы страшно, и одна мысль об этом меня приводит в дрожь. Но 1) ты мне наприсылала куличей, пасху… значит найти можно, 2) ты в своем письме о нужде не пишешь и даже проговариваешься, что покупаешь куличи, чтобы не тратить свою муку, т. е. у тебя еще есть мука… словом, из письма я делаю вывод, что у вас не так страшно. В крайнем случае, у тебя есть связи, и ты можешь достигнуть чего-либо, прибегнув к знакомым, напр[имер], Медзведскому, Конзеровскому (он теперь у вас), даже Таисии Владимировне…
