Милая женушка!
Только что вернулся из своего четвертого полка, где говорил 2 часа с лишним. Этим разговором я закончил посещение всех своих полков и впечатление получил приятное… и сравнения нет со всем тем, что наблюдается у вас или вообще в тылу. Сегодня я произнес две речи, из которых каждая продолжалась по часу, а 11.VI я произнес 13 речей общей продолжительностью в 7 часов, т. е. по полчаса каждая. Думал ли кто из офицеров, что ему некогда придется обратиться в оратора и пылом своих слов, криком своего сердца звать людей к исполнению приказов. И мы боремся и за это; и нет того препятствия, которого мы, верные долгу пред своей страной, не были бы готовы выполнить. В тылу, повторяю, не так; всю дорогу, когда я видел всюду солдата – в вагоне, на его крыше, в залах, на перроне, в деревнях, поле, около колодезей, у будки сторожа, – и всюду он был хозяин положения – наглый, разнузданный, по-свински понимающий свободы, – мне было тоскливо, и путь мой был неприятен. И всё ему уступало дорогу, все с ним любезничали, интеллигенты готовы были предложить папиросу, барышни – побеседовать с «cолдатиком», и на всех лицах я прочитал не уважение к окопному герою, спасителю родины, а боязнь, как бы этот «спаситель» не укусил, не заругался, не сделал какой-либо непристойности. Это было вынужденное всеобщим запугом лицемерие, заискивание пред разошедшимся и опасным в своем разгуле темным человеком… И не этот ли порядок вещей кто-то считает благом, проявленными свободами, венцом государственного строительства! Это было бы слишком печально. И ты поймешь, женка, как полегчало на моем сердце, когда я приблизился к окопным солдатам, а там и к моей дивизии: здесь и порядок, и люди начеку, и отдание чести. Все это я им высказал, благодарил за рост сознательности и за понимание своего боевого долга. Со всех сторон слышу, что дивизия постепенно завоевывает новую репутацию, вселяет к себе надежды и выдвигается в ряд лучших первостепенных дивизий.
Я тебе писал, что живу в деревне нюхательного аппарата, в 8 верстах к югу от прежнего жилья. Деревня разбитая, малодеревенная и довольно пыльная; для меня даже не нашлось халупы с деревянным полом. Живу совсем в простой хатке, но у меня уютно и блох нет. К моему приезду твой портрет был уже на столе, а по бокам его красовались два букета, на этот раз с какими-то лиловыми цветами. По соседству в лесах имеется земляника, и казаки набрали мне целую миску, а люди команды таскали по блюдечку; ел все три дня (с хорошим молоком), наслаждался и тем только успокаивал чувство зависти к вам, которые теперь, верно, утопаете в ягодах.
С 12.VI всякие отпуски прекращены, и очень хорошо, что я сумел к вам проскользнуть, теперь уже был бы шабаш. От кого-то слышал (или Осип мне сказал), что Лели в Волочиске уже нет и что она ушла в Киев, в резерв сестер; есть ли это отход назад, под настоянием матери, или она сама ушла из своего отряда, не знаю, но уход этот мне не нравится: худо, если выполняется фантазия матери, судящей по слухам, еще хуже, если Леля уходит, так как «не ужилась»… Если ей и тут уже начинает становиться не по душе, то ее песня спета, и ее нытью открыта далекая нескончаемая дорога.
Осипа застал в хорошем настроении; он живет с казаками (донскими) моего конвоя, и они стрекочут от утра до вечера; успели отделиться от России, перебить всех твоих друзей и даже выбрать себе короля. «Ну зачем же короля, а атамана мало?» Жмутся: «Короля, как будто, поважнее будет… «Атаман» дюже просто». «Ну, короля – так короля, оно и правда, как будто, поважнее». Позавчера мы так разговорились с Осипом, ходя взад и вперед по дорожке, что я прозевал Веретенникова (Ал[ексея] Порфир[ьевича]), который заезжал меня проведать; в темноте меня не нашли, а Ал[ексею] Пор[фирьевичу] ждать долго было нельзя. Мне было очень досадно. Ал[ексей] Пор[фирьевич] состоит генералом для поручений при Главнок[омандующем] Юго-запад[ным] фронтом. Я почему-то думаю, что он заезжал ко мне неспроста; он слишком эгоистичен для этого.
Вчера получил от съезда полковых комитетов XII корпуса постановление, в котором воспеваются мои гражданские доблести, мои первые шаги с начала революции и высказываются добрые пожелания на моем новом поприще. С этим постановлением прислана карточка: мы были сняты у церковной ограды 3.IV, накануне моего отбытия в 159-ю дивизию. На карточке ты узнаешь Невадовского; в темном с бел[ыми] аксельбантами кап[итан] Паука, третий справа, который был у тебя в Петрограде; около Пауки (в темном) ветеринар[ный] врач, около меня корп[усный] врач, за мною корн[ет] Толстой-Милославский и т. п.
Если верить Осипу, он свою супругу уже побил раза 3–4, или один раз в месяц, по нашему расчету с Игнатом. Последний как передовой человек и сердобольный негодует и называет Осипа «чудным» (думаю, что-то среднее между скотиной и подлецом), а я как человек отсталый говорю: «Дело хорошее… не к худу, а к науке и добру». Игнат не согласен, да разве мы с ним мало в чем не расходимся. У него два дня проболел живот, а сегодня лучше, и он занят мойкой белья… угрюмый.
Я пропустил целых 5 часов на разные работы. Прочитал сейчас газетку от 12.VI, и голова идет кругом… форменный бедлам. Давай, золотая моя, твои глазки и губки, а также троицу, я вас обниму, расцелую и благословлю.
Ваш отец и муж Андрей.
Целуй Алешу, Нюню, Тоника, Митю.
16 июня 1917 г.
Дорогая бриллиантовая женушка!
От тебя пока еще ни строчки (я пишу третье письмо, послал телеграмму и из Харькова открытку). Сейчас я занят по горло, кроме текущей работы тысячи визитеров. Если бы у моих солдат были с собою дети, то мне как начальнику дивизии пришлось и им бы носы утирать… Промежуточных инстанций теперь нет, всё прет прямо или к начдиву, или к комкору. Получил сейчас письмо от старика Невадовского из Киева – кряхтит, изумляется и огорчается. Вот уж прямо не подвезло: на 67-м году жизни увидеть переживаемое столпотворение. Буду писать и успокаивать; за этим мне и написано.
Завтра переезжаю к Катаринче. Посылаю тебе две вырезки: одну забавную, другую грустную. Я полон теперь всякими сведениями; офицеры приезжают из разных углов, один, напр[имер], с Кавказа, и всех их не переслушать. Но вот что тебя заинтересует. А. Ф. Керенский посетил Царское [Село], чтобы удостовериться, насколько строго содержат здесь Романовых. Его встреча с Государем была какая-то нескладная: Керенский не знал, как его называть. Тогда тот говорит: «Называйте меня Николаем Александровичем». И он стал расспрашивать Ал[ександра] Фед[оровича] о событиях. Тот ему рассказывал, и, вероятно, откровенно, так как Гос[ударь] сказал: «И зачем вы поторопились отменить смертную казнь… вот и была бы некоторая узда на дурных и слабых духом». Кер[енский]: «Мы ее отменили уже для того, чтобы вы и ваша семья не стали бы ее первыми жертвами». Гос[ударь]: «Если так, то тем более не верно; если для блага страны нужна моя и моей семьи смерть, то мы ее готовы отдать…» Алиса на К[еренского] произвела скверное впечатление: смотрит исподлобья, закусывает губы и т. п… «настоящая немка». Когда К[еренский] уходил, то Алексей догнал его и говорит: «Г[осподин] Керенский, ведь вы юрист?» «Да, я юрист». «Скажите, прав был папа, имел он право отказаться за меня от престола?» К[еренский]: «Нет, он права не имел…» Мне говорили, что все это было доложено Керенским Вр[еменному] правительству; насколько все это точно, не скажу, но типично.
