Ваш отец и муж Андрей.
P. S. Сколько получишь за наш груз, никому особенно не рассказывай, а мне отпиши.
А.
22 декабря 1915 г.
Дорогая моя женушка!
Хотя это письмо и дойдет до тебя позднее 24-го, то все же, так как я забыл это сделать своевременно, а теперь уже… Боже мой, что это выходит! Поздравляю мою золотую детку и женушку со днем ангела, желаю ей бесконечных удач, счастья, здоровья и т. д. Видишь, милая, я так сильно хочу, что прямо не могу сказать это приличным и складным языком. Сегодня я посылаю вам обеим с Ейкой поздравительную телеграмму; как слыхал, и офицеры во главе с коман[дую]щим полком послали тебе что-то вроде этого. Ейке растолкуй, что я ее тоже поздравляю, а подарки ей выслал Осичка. Не знаю, сумел ли Назаренко на пути найти и купить тебе сахару, как мы это с Осипом проектировали. Вчера у меня был нач[альни]к дивизии и внес некоторую сутолоку и оживление в нашу тихую жизнь. У нас опять слякоть, снегу почти нет, и дорога ужасная. Какая-то противная зима!
Моего производства все нет, и офицеры начинают думать, что его не будет и что я снова ими закомандую. Я лично уже ничего не отвечаю… и не думаю. Мне больше приходит в голову другое пожелание, чтобы ты действительно что-либо получила за утерянные вещи, и тогда я почувствовал бы под ногами твердую почву, а не кочку торфяного болота. От тебя писем нет уже с неделю, и я начинаю думать разные глупости, включая до осложнений болезни Кирилочки. Корь – дело пустое, это общий и ясный голос, но когда начинают говорить об осложнениях, то голос всех изменяется, лица вытягиваются, начинается качание головой… «Да, конечно… бывают разные… и нелегкие, конечно». Сегодня утром поехал почтарь, но я специально посылаю посыльного, чтобы выхватить мои письма и лететь опрометью назад… Вчера к вечеру кашель мой стал надоедать мне больше обыкновенного, и я послал Осипа к докторам за скипидаром и салом… Доктора ему сделали, и он мне растер вчера грудь и спину, а утром сегодня как рукой сняло… кашля почти нет. Много было смеху. Осип пошел в страшно темную ночь, попал в отхожую яму, долго чистился и ко мне вернулся около 12 часов, когда я уже был в постели… И удивительно, пока мелочь – я к Трофиму, а как только что посерьезнее – идти на позиции, растереть грудь, мыться в бане – я беру с собой Осипа. Трофим, кажется, ревнует…
Набегают сумерки, уже плохо видно, и мой посыльный ждет моих писем. Давай, голубка, твою головку и глазки, а другая именинница хоть свою задницу, и двух наших воинов, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.
Ваш отец и муж Андрей.
Целую папу и маму и поздравляю их с парой именинниц. А.
23 декабря 1915 г. [Пометка рукой Е. В.: личное]
Дорогая моя, славная, ласковая, беленькая, шатененькая, тоненькая, изящненькая, добренькая, сероглазая, правильноносая, крошечноножненькая, короткопальцевая, миниатюрная, легкокрылая, мужелюбка женушка, сижу сейчас и думаю, что ты у меня завтра именинница, и мне весело и уютно думать об этом. Покупал ли я тебе когда-либо подарки по этому поводу и случаю? Кажется, никогда, исключая, может быть, цветы, но если я не люблю праздновать свои дни рождения и ангела, то твои я готов праздновать охотно. В них для меня рисуется и смысл, и ясная эра нашей семейной истории. Если бы тебя не было, я бы остался один до конца дней своих, брел бы по земле одинокой тропою, пока не ослабли бы ноги и не приютил бы меня случайный забор житейской улицы, а ветер не закрыл бы мои усталые глаза навеки. Но ты нашлась где-то в точке мира, в любимом Бабуром городке, затерянном на краю Туркестана и приплюснутом к могучим контрофорсам Алая; нашлась тогда, когда уже многое и многое меня или утомило, или разочаровало, когда я понял горечь быстротекущих восторгов и расценил отраву сладостей жизни, когда, еще не живши, я уставал жить и, сторонясь наслаждений, я уже уставал наслаждаться… Ты нашлась, русалкой поднялась из волн Ак-Буры и с полудетской простотой, с ласковостью нелукавого сердца сказала мне: «Ну пойдем, брось хмурить брови и давай заживем в мире по-новому…» И мы пошли, и зажили, и понесли в люди нашу веру и наши сердца, наделали много глупостей… и люди нас обманули, и жизнь над нами надсмеялась… Но мы не заробели и старались лишь о том, чтобы наш челнок обеспечить прочными якорями… их мы нашли три и, опершись на них, сделали наш челн устойчивым и определенным. Мы продолжали путь с новыми силами, и тем, которые согрешили пред нами в прошлом, мы стали слать нашу смешливую улыбку, а потом и прощенье. И когда ладья на своем пути миновала целый десяток лет, когда люди стали вокруг ясны, мы же остались целы, якори были при нас, а море перестало нас бросать из стороны в сторону, мы взглянули друг другу в глаза по-новому, как будто только сейчас увидели друг друга, и оба рассмеялись, и с тихой грустью, но ласково и тепло пожали друг другу руки… Тогда мы разболтались, словно никогда раньше не говорили, и наперерыв спешили сказать один другому то, что когда-то забыли или не умели сказать десять лет раньше… И странно, но и трогательно звучало это запоздалое признание, как отзвук, как эхо давно захороненной песни… и мы сами дивились нашему настроению, дивились нашей смелости… Это все пришло мне в голову; я передумываю это не один раз, и мое бедное сердце окутывает тихая радость, а в душе встает благодарение Творцу, который дал мне женушку и никогда не забывал нас в нашем пути…
Со днем Ангела, дай себя и три наших якоря, я вас обниму, расцелую и благословлю.
Ваш отец и муж Андрей.
28 декабря 1915 г. [Открытка]
Дорогой мой беленький сынок!
Я получил много твоих писем, и в каждом из них интересные рисунки. Они так похожи на войну, как будто ты был тут со мною и рисовал войну с натуры. Особенно хорошо у тебя рвется граната – совсем настоящая. Поцелуй и поблагодари за письмо Еичку. Надеюсь, что ты теперь совсем уже выздоровел после своей кори. Я жив и здоров. Австрийцев колотим – только пищат, как мыши. Крепко целую тебя. Твой папа.
28 декабря 1915 г.
Дорогая моя женушка!
Поздравляю тебя и всех наших с праздниками и с наступающим Новым годом. Пожелания могут быть только одни: одолеть накрепко врага и заключить почетный мир; все остальные пожелания исчезают за этими большими и общими. Позавчера, в момент моего вставанья, мне подали телеграмму Архангельского с извещением о моем производстве в генералы. Пол[ковник] Люткевич еще накануне как-то сообразил и по телефону уже принес мне проект поздравления. После моего вставанья я отправился на «чай» в свой полк, где меня поздравляли и куда полетели телефонограммы от батальонов и разных лиц. На другой день – вчера – был во втором полку бригады, где завтракал, а оттуда проехал к Черкасову, с которым много болтали и у которого я потом обедал. Возвращался ночью, полями, по страшной грязи; луна пробилась сквозь тучи только в самом конце пути. Намечтался в этот путь вдоволь. Если случайно увидишь Архангельского, поблагодари его за добрую память. Старшинство я получил с 24 августа 1915 [года], т. е. 4 месяца. Это особенно удачно в нравственном смысле; офицеры говорят: «Пусть теперь кто-либо скажет о 24 авг[уста] недоброе… мы ответим: наш командир за этот день получил генерала». Теперь я поднимаю и другие вопросы: о моем первом генеральстве и о Георгии. О первом я буду писать Алекс[андру] Александровичу [Павлову].
