Давай губки, детей… я вас обниму, расцелую и благословлю.
Ваш отец и муж Андрей.
4 апреля 1916 г. Д. Несвой (15 вер[ст] южнее Хотина).
Дорогая и славная моя женушка!
Только что перебрались на новое место, соснули, пообедали, и я сажусь писать тебе…
Завтра утром отправляю к тебе Осипа с другим н[ижним] чином. С последним он закупорит и отправит все вещи, а сам останется с вами и будет затем грузить вас на Самсонов хутор, или куда там вы еще соберетесь. С ним я посылаю 400 руб., а остальные 500–600 перешлю почтой по получении от казны. Наш корпус отошел в резерв, в котором, если ничего не случится особого, мы простоим не менее месяца. Мы расположились в небольшой помещичьей усадьбе у дер. Несвой (поищи в моих картах или приобрети трехверстку нашу – 3 вер[сты] в дюйме – с гор[одом] Хотин… к югу от него в 15–17 верстах), а остальные части в дер[евнях] Балковцы, Толбуряны, Гиждева и Данкоуцы. Нам с сожителем пришлось по отдельной уютной комнате; всех их восемь. Сначала вчера мы выждали, пока все наши части отошли с позиций, и в 3 часа ночи взобрались на наш огромный автомобиль (Пирс) и полетели на Новоселицу, оттуда по шоссе на Мамалыгу (станция, куда и надо направлять теперь все вещи для полков), а отсюда мимо Сталинешти к себе в Несвой. Сзади нас один из адъютантов ехал на нашем маленьком автомобиле (Ровер)… он шел на случай поломки нашего. Путешествие было приятное – тихое и уютное. Было свежевато, кочки иногда давали знать, но в общем Пирс удивительно мягок и удобен.
Возле нашей усадьбы парк – молодой и невысокий, с большим плодовым отделением.
Зелени на полу много, но деревья еще не распустились. На земле целый цветник, особенно много фиалок и маргариток, последние удивительной цветовой игры. Сожитель нарвал много пахучих фиалок, мне все попадались без запаху… «Дитя, не тянися весною за розой… ранней весною срывают фиалки…» Ты поймешь, что, гуляя по парку, я пел эту песню и только ее…
Я жду сейчас доклада, а затем выйду и нарву тебе цветов, которые и вложу в письмо… «помни, что летом фиалок уж нет…» Парк еще голый, но дно его уже зеленое, и, когда гуляешь по нему, он будит в душе и тревогу, и мечтательность… тревогу не в смысле опасения, а в смысле трепета и взлета дум и ожиданий. Все голо, но почки налились, пищат птицы, пролетает одинокая муха, и из каждого кончика оголенной еще ветки рвутся наружу трепет жизни и потревоженная тайна обновления природы.
Поместье брошено и запущено, много покинутых старых журналов («Современник», «Русская мысль» и т. п.), остался дворник, и каким-то чудом уцелели павлины – два кавалера и одна дама… они ночью спали на дереве (пережиток от их далеких прадедов), а днем ходили по парку, и кавалеры по очереди кокетничали своими хвостами.
Последнее твое письмо от 27-го, где ты волнуешься по поводу моего посещения «подчаска». Я думал поговорить насчет этого, но так как теперь мы в резерве, то вопрос сам собою пока отпадает. Пробыл я на позиции ровно полтора месяца (с 18 февраля по 3 марта) и за это время 6 раз был в окопах, что дает одно посещение на неделю. В роли бригадного я бывал 2 раза в неделю в окопах, в роли командира полка почти что через день, т. е. 3–4 раза в неделю. Видишь, родная, пропорция выглядит нормальной; а писать тебе о посещениях я стал обратно: как ком[анди]р полка упоминал сравнительно редко или сопутствующие события, как командир бригады – о тех, которые представляли интерес, а теперь – о каждом.
Френч мой вышел хоть куда, но на штаны материи не нашел, почему френч будет лежать: носить его с обычными защитными штанами «неприлично», и теперь я с новым ожесточением принялся за свою рубашку. Если тебе можно сшить мне рейтузы (с лампасами) по моим старым (если уцелели), то сшей и высылай с Осипом. Галя, Герой и Ужок расположены здесь хорошо. Ужок высматривает теперь стригуном и похож на жеребенка. Дадим ему сегодня отдых (вчера он прошел 22–24 версты); а завтра вновь за работу. Галя стала спокойнее, начала есть и перестала нудиться.
Уход Иванова был неожиданностью для многих, а особенно для него самого; он осунулся, похудел и говорит, что постарел лет на 15. Конечно, он для дела не был подготовлен, но лучше ли будет его преемник? Вчера только узнал, что Ив[анов] был известен под кличкой «артиллерийский каптенармус»… Это метко и бьет в точку.
У нас Каледин ушел и получил 8-ю армию, а командиром корпуса будет Кознаков, бывший начальник 1-й гвар[дейской] кавал[ерийской] дивизии, т. е. 4-й корпусный – кавалерист (Корганов, Брусилов, Каледин)… Встретил при смене своего бывшего ученика в Академии, и он о нашем новом корпусном говорит, что это форменный кретин и «ничего не понимает». Спрашиваю его: «А ваш каков?» (11-го корпуса). «А точно такой же», – отвечает он с божественной улыбкой… Sic! [так – лат. ] Я часто задумываюсь, так ли обстоит дело и в других армиях? И думаю, что также. По крайней мере, нам известно, что в Австрии за время кампании прогнано большинство генералов. Люди стоят пред мудрым делом, результаты видят, но причин понять не могут и резкую неудачу валят на первую причину, которая представляется их куцему уму… А этой причиной часто является человек… и его гонят. Не зная тех же причин и не расценивая степень участия в них человека, держат таких, за которых только их прошлое, связи и кумовство… человека, который, может быть, является крупной, пока скрытой, причиной больших грядущих неудач.
Пока моему сожителю отпуска не дали; он что-то все жалуется на поясницу и покряхтывает. Я давал ему свою жидкость, но она ему не помогла… вероятно, застарелый ревматизм. Но пока еще прибыло немного, полки прибудут только этой ночью.
Андрея Алекс[андрови]ча позавчера откомандировал в свой полк; хорошо, что он идет на отдых, а то показалось бы ему после штабной жизни в окопах несладко.
Посылаю тебе три желтые книжки, из которых «Мистерии» Гамсуна представляют интерес и по сложности замысла, и по типам, и по разбросанному всюду остроумию. Гамсун в этом труде приближается несколько к Достоевскому, но мельче его, условнее, хотя, несомненно, остроумнее. «Новь» его слаба и узка… вид сквозь узкое норвежское окно. «Дочь снегов» Лондона очень слабо… автор слишком много пишет и при всем колоссальном запасе пережитого все же доходит до пределов, иссыхает. Посылаю две крышки от гранат, а внутри пули. Ты сначала распределишь между воинами и сестрой милосердия: первым по крышке, а второй – пули, а когда наиграются, отбери незаметно и устрой мне пару подсвечников. Больше переслать мне тебе нечего.
Старшинство, о котором ты пишешь как о дошедшем до Глав[ного] штаба, вероятно, касается двух лет старшинства в чине полковника за годичное командование полком. Мне гораздо интереснее, дошло ли мое старшинство в генеральском чине (с 13 сент[ября] 1914 г[ода]), о котором я просил А. А. Павлова. Интереснее потому, что о посылке первого я знаю из присланного мне послужного списка, а о втором А[лександр] А[лександрович] ничего мне не написал, и я не знаю, получил ли он мое письмо и что по нему сделал.
Самохин рассказал мне следующее: в ноябре прошлого года, за 2–3 недели до смерти Пацапая, жена его получает телеграмму в Киев – приезжай во Львов, останавливайся в № 7 гостиницы (название забыл). Думая, что это от супруга или думая, что это не от супруга, M-me П[ацапа]й отправляется во Львов, занимает номер и тщетно ожидает здесь… Кажется, вернее, она занимает другую гостиницу, а ходит и справляется в указанную. Проходят дни, она встречает знакомого, рассказывает ему и с ним еще раз наведывается… никого. Затем, по совету ли знакомого или сама, пишет обо всем мужу и спрашивает, не его ли телеграмма. Прибывает в Киев и от нотариуса узнает, что муж только что переделал завещание, лишив ее всего (Самохин думает, что у покойного было до 300 т[ысяч]), а затем узнает еще, что 11 дек[абря] он убит. Теперь она хлопочет и т. д. У Самохина есть догадка (по данным, которые он и приводит), что телеграмму подал Савчинский, а сам, будучи в это время у Дуклы, по служебным причинам прибыть во Львов не мог. Самохину верить особенно не приходится – охотник, но рассказ его довольно правдоподобен. Во всяком случае, эпизод драматичен, Савчинский – типичен, а M-me Пацапай или эффектно несчастна, или блудлива и неудачлива.
