Только что получил твое письмо от 8–9 и открытку от 3-го. В первом краеугольной темой является обман Кирилки. Насколько я знаю, дети все проходят через подобное искушение, и дело лишь в том, чтобы родители вовремя это заметили и оттенили всю греховность подобного поступка, как ты и сделала. Плохо, если это пройдет незамеченным или не будет подчеркнуто. Меня, напр[имер], мама выпорола, Кайку также: и я, и она пробовали что-то украсть. У Кирилки главным побудителем хищнического настроения явились: зависть к Генюше, страшная соблазнительность пугача и возможность его приобретения… первое чувство было самым сильным. Вообще и у взрослых-то зависть является чувством, наиболее сильным по своей интенсивности. Мне думается, что у Кирилки больше такого случая не повторится.
У меня держится в голове мысль перейти отсюда вместе с моим сожителем; когда он приедет, я думаю поговорить с ним на эту тему. Я вот уже 2 месяца пробыл нач[альником] штаба пехотной дивизии, и для моей практики этого, думаю, довольно. Та разница, которая имеется по сравнению с кавалер[ией], мною отмечена, а больше мне ничего и не надо.
С моими наградами до сих пор дело стоит неясно: где они и в какой стадии… особенно, конечно, меня интригует Георгий, о котором я думаю и мечтаю чуть ли не каждый день. Уже много Георгиевских кавалеров прошло мимо меня, и, положа руку на сердце, я не могу сказать, чтобы они сделали больше моего, что же касается риска и опасностей, то не думаю, чтобы им пришлось испытать и пятую часть того, что пришлось мне… Это мне теперь, голубка, так стало ясно, а отсюда и моя тоска по Георгию.
Торопи мальчишек с письмами; у меня уже много карточек для них, а писем я все не получаю… а не получив от них, писать им не буду.
Давай твою мордочку и глазки, а также нашу троицу, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.
Ваш отец и муж Андрей.
Целуй папу, маму, Лелю, Каю, Таню, Осипа и пр. и пр. и пр. А.
17 апреля 1916 г. [Открытка]
Дорогая Женюша!
Посылаю тебе семьсот (700) руб.; из них твои – 600, а остальные – дочки. Получил твою открытку от 10.IV. Скоро жду от тебя посыльного. Жив, здоров. Погода у нас весенняя, цветут цветы, ветер тепел и ласков. Получил сегодня же с открыткой 10.IV твое и дочкино письма от 28.III. Завтра берусь писать дочке.
Обнимаю, целую и благословляю вас.
Ваш отец и муж Андрей.
19 апреля 1916 г.
Дорогая моя женушка!
(Надо бы с маленькой буквы.) Вчера я выслал тебе 700 руб., из коих тебе 600 и 100 – Ейке. Ты мне еще ни разу не написала, как обстоит дело с ее кассой. Я думаю, тебе надлежит собрать воедино все ее деньги и на них купить билеты последнего займа: пусть наша маленькая дочка, как гражданка и дитя своей великой страны, примет участие в этом крупном деле. Не забудь, женушка, мне написать, как это ты в конце концов сделаешь и сколько у Ейки окажется денег.
Вчера же я написал письмо дочке и Наде в Новочеркасск. Первой вложил лепестки цветка (иван-да-марья) и несколько фотографических карточек, а второй – также лепестки и одну карточку. В письме к Наде коснулся вопроса о ее будущем браке и высказал свои попутные мысли. Похвалил за выбор в том смысле, что Сережа человек добрый, а также и в том, что он не красавец. Привел в пример одну из ее теток, которая рискнула выйти за красавца и вот 12 лет кается. Думаю, Надя будет письмом довольна, а особенно папенька, который вот уже лет тридцать уязвляется моим молчанием.
Посылаю тебе два снимка – я с Ужком, в момент перерыва гоньбы на корде, и я в парке на фоне каштана. Я тебе писал, сколько у нас фотографов и сколько мне приходится позировать… страдаю непрерывно. С отъездом сожителя одним фотографом стало меньше, и мне как будто стало легче. Сейчас я мокну в воде, изображенный с Ужком, с сожителем, в аллее, на фоне дерева, за пасхальным столом и т. п. Ты, может быть, улыбаешься, но это далеко не так весело: выйдешь гулять, а там уже снуют 1–2 пары съемщиков. «Ваше Пр[евосходительст]во, на минутку, Ваше Пр-во, нельзя ли там сесть (лечь, стать, повернуться боком…)». Конечно, по окончании всякие расшаркивания и благодарности.
Вчера получил твое письмо от 12.IV № 52. Вероятно, M-me Шерман заинтересовалась, крепко ли ты со мной христосуешься. В письме ты не пишешь, когда ты обратно вышлешь человека. Кто такой генерал Невадовский, и почему он к нам завернет? Мы теперь, как в «Ревизоре», в каждом приезжем усматриваем своего будущего начальника… Только что узнал, кто такой Невадовский. Сейчас по телефону потребую от него аксельбанты и письмо. Он приехал два дня тому назад и молчок. Слышу сейчас по телефону: «…Виделся ли он в Петрограде с генеральшей Снесаревой?» – «Генеральшей? Подумаешь. Если бы увидели эту превосходительную пигалицу, то едва ли назвали и капитаншей».
Судя по твоему письму, ты на дню несколько раз переодеваешься: была одно время в коричневом платье, потом, по-видимому, переменила его на вязаную белую кофточку; позднее надела еще что-то (из письма неясно) и поверх накинула белый платок. Еще позднее («температура упала на три градуса») ты оделась в плюшевую жакетку… итого, четыре переодевания. А так как перед отходом ко сну ты, несомненно, переоделась в ночную сорочку, то в сумме получается пять переодеваний. Для великого праздника это, конечно, неплохо – когда же и пощеголять, но только успела ли ты, моя милая женушка, что-либо поесть?
Невадовский отвечает, что ему обещали прислать посылку и письмо, но он до отхода поезда ничего этого не дождался и делает предложение, что все это будет выслано с отъезжающим из Петрограда нижним чином… Ну, с нижним чином – и с нижним чином. Иду обедать.
Сожителя моего все нет, хотя автомобиль два раза за ним посылали… где-нибудь задержан.
После обеда гулял по аллее в плаще, так как капали с неба одинокие капли; как они образовались, не знаю: небо было смутно-голубоватое, в воздухе тихо и приятно… и мне захотелось иметь возле себя женку (что теперь еще строже прежнего запрещено), взять ее руку под свою, прижать ее и тихо ходить взад и вперед вдоль аллеи… Но это, увы, трудно, и женушка моя далеко! Давай, цыпка, твои глазки и губки, а также малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.
Ваш отец и муж Андрей.
P. S. Поздравь папу со днем рождения. Игнатий собирается мыть мне ноги. А.
24 апреля 1916 г.
Дорогая моя и золотая, и ненаглядная женушка!
Не писал тебе целую вечность: вчера провожал сожителя и ездил с ним всюду, а позавчера устраивали ему прощальный ужин. Все это было так грустно! На вечере я закатил такую речь, что едва не разревелся, зато прослезились многие, а с ними и мой сожитель. Он и действительно человек исключительный как по простоте, так и по доброте, прямоте и поистине исключительной искренности. Может быть, я перейду к нему; он, во всяком случае, обещал «приложить все силы».
Сожитель в интелл[игентном] кругу говорит неважно, но ребятам очень хорошо: просто, ясно и искренно. Мне в одной из его речей (у каменьчан) особенно понравилась одна идея. «Помните, братцы, я не один раз вам говорил, вы люди обреченные; вы должны умереть или, в лучшем случае, быть ранены. А коли кто до конца уцелеет, считайте, что это особый подарок Божий. Вы – обреченные. И не горюйте об этом. В великую войну умереть лестно: мы умрем, а на нашей крови и костях окрепнут наши дети и внуки и заживут веселой и счастливой жизнью». Организовал проводы с частями я, и вышло очень трогательно и сердечно; особенно проводы со Знаменем. Тут тоже была одна мысль, которая мне очень понравилась. Я все это искренно и высказал сожителю, отчего он страшно сиял, ценя мое суждение и как суждение друга, и как таковое человека авторитетного.
