Это дело Дьяков передал в губернское правление на рассмотрение оного; тут нечего было колебаться, и правление объявило свое мнение: исправника допустить опять к должности и удовлетворив за время нахождения под следствием жалованием. Дьяков опять обратил дело в губернское правление для дополнения оного, ибо священническое показание заслуживало вероятия, а притом, чем занят был столько исправник, что он показал в своих ответах. что он не видел крестного хода? Этот запрос я привожу здесь не шуточно.
Третье дело началось тоже при Хованском и Шрейдере. Лепельский протоиерей Порошинский донес архиерею, что в имении графини Платтер, местечке Ушачи, один крестьянин (весьма зажиточный) по присоединении его из унии не только сам не был ни разу на исповеди, но еще других подстрекает к тому же. По этому доносу наряжено было следствие, несчастный засажен в тюрьму; земская полиция потребовала депутата с духовной стороны. Полоцкая консистория командировала доносителя Порошинского. Дело поступило на рассмотрение в суд; князь Хованский дал предписание требовать и туда депутата; консистория опять назначила Порошинского же. Суд вошел в губернское правление с представлением, а оное снеслось с полоцкой консисторией и просило о перемене депутата. Это все было до меня еще, но ко мне отнесся архиерей еще, прямо жалуясь на пристрастие Лепельского суда, который отвергает отличенного по заслугам священника, и просил меня это дело принять в особенное внимание и рассмотрение, и ежели губернское правление и я не можем сами изменить первого решения, то представить все дело на рассмотрение к высшему начальству. С первого взгляда я видел уже дело ясно, но собственно из уважения к архиерею потребовал подробного дополнительного пояснения от Лепельского суда, с прописанием статей из закона. Смарагд, узнавши это, жаловался Дьякову на замедление, обвиняя гражданское управление в том, что арестант за перепиской содержится более года под стражей. Разумеется, Дьяков предложил немедленно кончить переписку, разъяснить вопрос и дать ему объяснение; предложение было особенно в строгом смысле; по получении отзыва Лепельского суда губернскому правлению не осталось ничего более, как, изложив весь ход дела Дьякову, просить его разрешения; он послал в Сенат и, как после оказалось, даже с обвинением и меня в числе членов губернского правления.
В переписке моей со Смарагдом первоначально я держался формы писем, но после выходки его, о которой говорено уже, стал держаться форменности отношения, титулуя его преосвященством. Однажды в губернском правлении поднесен был мне изготовленный журнал, в котором объяснялось, что полоцкая консистория (заметить должно, что оная обыкновенно писала в губернское правление грубо и всегда ставя свое название выше правления) препровождает в правление прошение одной женщины. За ошибкой в архиерейском титуле (вместо виленского, было написано витебский) требует прошение это возвратить просительнице и взыскать за два листа гербовой бумаги деньги, а далее присовокупляла, что епархиальное начальство не однажды усматривало, что не только частные лица, но даже и некоторые из служащих, желая в посторонних глазах уронить высокое звание начальника паствы, титулуют его несообразно с саном, а потому, препровождая форму, как следует писать титул архиерея, требует рассылки оной по присутственным местам и распубликовании по губернии. В форме титул показан: «его высокопреосвященству высокопреосвященному Смарагду, архиепископу полоцкому и виленскому, и кавалеру». Журнал был изготовлен и подписан уже другими членами в смысле полного удовлетворения этого требования. Так уже привыкли все присутственные места и лица слепо исполнять все, что хотел Смарагд.
Прежде всего я заметил советникам, что в законе в титуле указывают одно только высочайшее имя; далее, что каждое присутственное место неправильно поданное в него прошение просителю должно возвращать прямо от себя, с надписью, а не обременять этим другое присутственное место, и, наконец, я не знаю, почему полоцкий архиепископ имеет право титуловаться высокопреосвященным, ибо это величание принадлежит одному митрополиту.
Советник Скляренко тут же подтвердил справедливость моего замечания и добавил, что любопытнее всего, что в том же пакете, в котором прислано это требование из консистории, есть другое отношение, а при нем копия с указа синодского на имя архиерея, где несколько раз повторено слово «преосвященный» и «ваше преосвященство», в чем мы все тут же удостоверились. Я приказал изменить журнал, отвечать консистории, что прошение будет возвращено собственно во избежание лишней переписки, а вперед, по смыслу статьи закона, с прописанием оной, правление просит не присылать подобных актов, тем более что губернское правление не дерзает даже и применять замечания консисторских ошибок в титуле и статье в закона (прописав оную); касательно же распубликования формы титула, то (опять прописав статьи) губернское правление распубликовывает только высочайшие указы и указы из Сената, а не угодно ли будет епархиальному начальству свою претензии представить на рассмотрение святейшему синоду.
Около этого же времени последовала развязка и по записке, поданной лично Дьякову при первой его поездке в Петербург. Граф Протасов писал к Дьякову, а тот ко мне, что по рассмотрении записки и дополнительных к оной фактов Синод признал, что Смарагд действительно в некоторых случаях перешел границу своих прав и обязанностей. Это поставлено ему строго на вид, оставя, однако же, два дела еще на дальнейшее обсуждение; но как Смарагд в данных от него объяснениях оправдывает себя, что его к ошибкам завлекло, конечно, излишнее его усердие и ревность к победам православной церкви, то Синод просит как генерал-губернатора, так и начальника губернии принять это оправдание в своему снисхождению.
Казалось бы, что этот урок должен был подействовать на Смарагда, но он взял только другое направление. В мае месяце (1837) Дьяков собирался опять ехать в Петербург; за несколько дней до его выезда. Гжелинский препроводил ко мне прямое к нему отношение Смарагда с требованием особых мер к отстранению Ульяновского, арендатора Езерейского староства, и его поверенных, как явных противодействователей православию. Гжелинский в своем ко мне представлении писал, что как это обстоятельство выше его собственных прав, то он почел обязанностью письмо Смарагда в оригинале передать мне, но копию с него по важности содержания он почел долгом представить генерал-губернатору. Одним словом, не доверяя мне, он подставлял меня в настоящем разе под особое наблюдение.
Рассмотрев бумагу Смарагда и огорчась поступком Гжелинского, я счел долгом особо от себя представить Дьякову, что я решительно не хочу оставаться в губернии; архиерей, не довольствуясь колкой перепиской со мной, видимо, стремится к разрушению согласия между мной и другими служащими чиновниками.
Жалоба Смарагда заключалась в следующем: однажды архимандрит, объезжая для осмотра церквей, прибыл в одно казенное имение; администратор Ульяновский не встретил его с подобающим приличием; 1 августа, когда архимандрит приказал прихожанам быть у освещения воды, тот послал всех к работам. В другом имении, также администратора Ульяновского, он отказывается крестьян высылать к исповеди к православному священнику, и (сам Смарагд пишет) хотя крестьяне на первой неделе поста были в церкви, но тогда священник был нездоров лихорадкой и принять к исповеди крестьян не мог. Этот священник уличен впоследствии в стачке с администратором в своих показаниях за нетрезвое поведение, как он уже давно аттестовал о нем по списку, отстранен от прихода, и ему воспрещено рукоположение к блогословению; далее, в других имениях на разные церковно-праздничные дни жалуясь о воспрещении крестьянам ходить в церковь, за работами, Смарагд просил Гжелинского, администраторовкатоликов немедленно всех устранить и об Ульяновском сделать особое представление.
