Часть XXXV
Отзыв государя Николая о Смарагде. – Камергер Скрипицын и вопрос об унии. – Епископ Исидор. – Епископ Василий Лужицкий. – Неурожаи 1844 и 1845 гг. – Голод. – Меры к снабжению продовольствием. – Сенявин. – Заботы о казенных крестьянах. – Исправление дорог. – Заключение.
Дьяков, соглашаясь совершенно с моими замечаниями, при разговоре сказал мне, что государь Николай Павлович при определении его в генерал-губернаторы именно указал ему, что важнейшие беспорядки Витебской губернии относятся прямо к обращению униатов; что Хованский и Шрейдер не умели взяться за это дело, а Смарагд действует как невежда; что он первых двух немедленно сменил, но архиерея до времени оставляет на месте, чтобы не остановить присоединения, которое необходимо, решительно должно совершиться, ибо этого требуют политика и спокойствие государства, но что ему угодно, дабы имя его не вмешивалось отнюдь в обстоятельства.
– Ежели мы увидим, – прибавлял государь, – что иначе со Смарагдом нельзя управиться, я и его переведу от тебя, а тебе дам знакомого тебе Павла из Варшавы.
Я здесь привожу в точности слова Дьякова… Между тем приезжал в Витебск чиновник от обер-прокурора Синода, камергер Скрипицын,
[563]
который, явясь ко мне, спрашивал словесно моего мнения, не признаю ли я удобной меру, которую намерено принять правительство в отношении к остающимся униатам: церкви их и духовенство предполагают подчинить в полное ведение канцелярии обер-прокурора. Я отвечал положительно, что не только эта мера, но и общее присоединение униатов не встретит и не встретило бы никогда препятствия, если бы вместо теперешних мер начали действовать прямо на духовенство. Я уверен, что упорных священников едва ли сыщется в общем числе десятка два, которых можно политически, не оскорбляя, перевести в другие губернии, но там, не давая им мест, заменить оные пожизненным пенсионом; тогда все присоединение последует без малейшего замешательства…
…Скажу еще слова два о Смарагде: заносчивость его и самонадеянность простиралась до такой степени, что он на гражданских чиновников и на владельцев имений всегда смотрел с пренебрежением и в собственном их даже присутствии оказывал им явное презрение. Не один раз за столом у князя Хованского при значительнейших дворянах и сановниках он выражался, называя их злыми католиками, гласными польскими выродцами – и не нашлось ни одного лица к возражению против этой наглости…
…Смарагда перевели в другую губернию, там он стал действовать иначе и снисходительнее и привлек к себе расположение владельцев имений; в Витебск на его место поступил могилевский викарный епископ Исидор,
[564]
человек кроткий, благонравный и честный архипастырь. Со мной он тотчас сошелся и понял и намерения мои, и действия и, ежели по неизвестности к светской жизни иногда входил в ошибочное суждение о делах, по объяснении о том легко усматривал ошибку и изменял свои мысли и направление. Через два года и его перевели в Могилев; обыватели витебские с душевной скорбию и со слезами провожали отъезд преосвященного Исидора в Могилев; народ встретил его с предубеждением в его пользу и хотел даже отпрячь у него под экипажем лошадей и везти на себе до собора, – так много слышал о нем похвалы.
В Витебской губернии дух самовластия, закравшись единожды в духовенство, не скоро и без усилий едва ли когда истребится. Теперешний (1847) архиерей Василий (Лужицкий), перешедший к православной церкви из униатов, скоро, очень скоро забыл то унизительное и горькое положение, в котором он был относительно к Смарагду; он тоже хочет представлять и представляет из себя владыку; духовенство под ним вообще ставит себя в первый ряд государственного управления, вовсе не постигая того, что ежели наружно и отдаются оному уважение и почести, но это нисколько не должно касаться до светских отношений, а в одном только духовном направлении. Теперь ни один священник с владельцем имения не говорит иначе, как с подчиненным себе, а из черного класса народа каждого он считает совершенным для себя рабом. Крайне удивляло меня, когда я приехал в Витебск, печатное объявление нового архиерея в виде приказа, чтобы при предназначенном им крестном ходе все прихожане, собираясь предварительно в приходских церквах своих, непременно присутствовали при общем ходе; чтобы все служащие чиновники были при том непременно. Очень часто теперь (1847) возникают прихотливые притязания местного духовенства, чтобы чиновники собирались именно в такую-то, а не в другую какую церковь в табельные дни для слушания молебствия, невзирая ни на отдаление, ни на тягость, которая по местности может быть для этого служащим. Епархиальный начальник об этом настоятельно пишет свои требования к гражданскому начальству, а оно слепо их выполняет. У прихожан отымается (1847) воля не только приписываться по собственному желанию к приходам, но даже препятствуют им иметь таких духовников, которых они сами себе предназначают. Я не постигаю, какая польза может быть от такого принуждения, но самовластие духовенства было и будет всегда во вред обществу, и, по моему мнению, необходимо должно положить оному преграду (1847)…
…В 1844 г., еще летом, начались толки и суждения о плохом урожае хлеба по губернии; генерал-губернатор Дьяков и губернатор Клементьев,
[565]
осмеивая пророчество, утверждали, что это обыкновенная уловка витебских помещиков просить о льготах и пособиях. С сентября начали поступать об этом от предводителей и земской полиции форменные донесения, но господа главноначальствующие не только не давали этим известиям веры, но даже нимало не озаботились от себя хотя поверхностно удостовериться в справедливости; наконец в декабрь месяце крестьяне одного помещика послали графу Орлову
[566]
жалобу, что они умирают с голоду, а помещик не только собственный, но даже и их хлеб обращает на винокурню. Из Петербурга был прислан особый жандармский штаб-офицер исследовать жалобу. Первый он, а потом уже губернский предводитель прямо от себя к министру донесениями произвели тревогу. Вместо того чтобы обратить внимание тотчас и предварительно принять какие нужно меры, если справедливо донесение, чем бы выигрывалось время к пособию, в начале февраля (1844) отправился в Витебск через Псковскую губернию, в коей тоже открылась нужда, товарищ министра Сенявин;
[567]
он повез с собой кучу денег и чиновников. Не знаю, что он делал во Пскове, но, приехав в Витебск, он приступил немедленно собирать нуждающихся и лично выдавать им пособие; должно заметить, что по городу Витебску нужда была еще вовсе не чувствительна, ибо цена хлеба на рынках не превышала 1 рубля 20 копеек или 1 рубля 30 копеек за пуд муки ржаной, но едва почуяли присутствие благодетеля, и внутренние, и внешние поселяне кинулись на покормку; горожане бросились по квартальным и частным надзирателям полиции собирать записки о бедности. Записка просящему стоила иногда 25, 20, 15 и даже 10 копеек серебром, а он получал за это 2, 3, 5 и 10 рублей, а внешние более отставные или бессрочно отпускные солдаты наводнили город, цены на муку поднялись вдруг и через неделю дошли едва не до 3 рублей за пуд.
