– Виват фрау фон Буш! Виват Генриетта Миллер!
От театра до моей квартиры нужно было идти по главной улице, и, к каждому дому подходя, один из нас дергал колокольчик, дверь отворялась, дворник выглядывал в окно с вопросом: «Что угодно?»
– Виват фрау фон Буш! Виват Миллер! – кричали мы, и это повторялось всякий день.
Во Франкфурте были розданы некоторым лицам медали в память 1812 г.
[257]
и я надел ее 21 ноября. Мы выступили из этого города 30 ноября.
Из Франкфурта нам дан был маршрут прямо до Базеля. Мы шли через Дармштадт, Гейдельберг и Карлсруэ, но там нас вдруг остановили и расположили на кантонирквартиры.
[258]
Моей роте досталось стоять в городе Бренштейне, принадлежавшем собственно маркграфине Баденской,
[259]
матери императрицы Елисаветы Алексеевны. Во время этой стоянки я откормил своих лошадей, ибо там смело требовал удвоенную порцию фуража, потому что немцы нам ни в чем не отказывали, была бы лишь им выдана квитанция. Таким образом, я заготовил для роты более нежели на 200 талеров железных подков, и все это сошло с рук. Конечно, если бы впоследствии стали сверять квитанции с настоящей потребностью, то было бы плохо, но этого никогда не могло случиться, и никто из нас об этом не беспокоился.
Когда мы вновь пошли в поход, во Фрейбурге я находился с моей ротой один при гвардии; я парадировал мимо государя и австрийского императора. Лошади мои поотъелись и танцевали под музыку. При последнем зарядном ящике пристяжная лошадь сбила валек с крюка, и как это уже был конец войска, сзади не шло ни одного солдата, а за убылью в сражениях при этом ящике не было подручного, то я подскочил к ящику, слез с лошади, надел валек на крюк и поехал за ротой. Едва я отъехал несколько шагов, подъезжает ко мне граф Милорадович, командовавший гвардейским корпусом.
– Бог мой! – сказал он. – За что это государь велел вас арестовать?
– Не знаю ничего, – отвечал я, – может быть, за то, что лошадь сшибла валек у ящика.
– Жаль мне, очень жаль, – сказал граф и поехал далее.
Мы прошли город Леррах, и рота моя расположилась в деревне, верстах в четырех оттуда; тут же была дивизионная квартира Ермолова. Мы простояли два дня, и офицеры ездили взглянуть на Рейнский водопад; я же оставался дома, не имея ни желания, ни духу, так был убит новостью, сказанной мне Милорадовичем. В самый день происшествия приехал ко мне фельдъегерь с приказанием явиться к графу Аракчееву. Я несколько встревожился, но не испугался, ибо обдумал, что я не сделал ничего такого, чтобы Аракчееву могло быть поручено лично расправиться со мной. Когда я явился к графу, он меня встретил словами:
– У меня, Жиркевич, до тебя есть просьба! Но прежде скажи мне, за что на тебя прогневался сегодня государь?
– Может быть, государь признал за беспорядок, что лошадь под ящиком валек сбила?
– Не знаю, – сказал Аракчеев, – но все-таки, брат, нехорошо, ежели государь на кого сердится! А теперь вот в чем дело. Князь Андрей Николаевич Долгорукий
[260]
прислал ко мне сына своего для определения в службу. У меня никого нет близко знакомого, кому бы я мог передать и поручить юношу. Сделай для меня дружбу, возьми его к себе в роту и прими на свое попечение. Все, что ты для него сделаешь, отец его примет на свой счет, а я – на мой собственный! Вот молодец! Рекомендую его тебя!
Тут разговор обратился на посторонние предметы, и он меня, не задерживая, отпустил домой.
По возвращении моем, когда я все ожидал еще напророченного мне ареста, принесли мне высочайший приказ, и я, к удивлению моему, прочел, что мне вместе с другими, начальствовавшими на параде, объявлено высочайшее благоволение.
Как мне после рассказывал один из адъютантов Ермолова, развязка этого обстоятельства была следующая. Когда, пройдя мимо государя, я отправился далее, государь сказал вслух Милорадовичу:
– Прикажите арестовать командира роты!
Милорадович уехал, а Ермолов приблизился к государю и сказал:
– Я слышал, ваше величество, приказание ваше насчет штабс-капитана Жиркевича; осмелюсь ходатайствовать за него. Рота, которую вы изволили теперь смотреть, та самая, о которой я вам докладывал во Франкфурт, что вовсе не получает фуража для лошадей, а теперь вы изволили видеть, каковы лошади?
– Да, это правда твоя, Алексей Петрович, лошади сыты; но все-таки не в порядке, потерты и худо вычищены; да и к тому же людей много недостает в роте!
– Что лошади потерты, от этого избавиться нельзя, государь, – возразил Ермолов, – не ремонтируя роту от начала похода, это не вина командира, да и командиры один другого сменяют, а новые не могут отвечать за прежних.
– Ну хорошо, пусть будет по-твоему. Объявить в приказ командиру роты, как и прочим, благодарность! – сказал государь.
На другой же день был переведен в гвардейскую артиллерию командир 1-й бригады полковник Таубе. В начале кампании он был еще поручиком и адъютантом князя Яшвиля и в продолжение похода, переведенный в гвардию один за другим, до полковника, получал чины.
[261]
Под Бородином у нас был тоже полковник Таубе, Карл Максимович,
[262]
которого все офицеры без исключения любили и уважали и которому оторвало ногу. Сколько того любили, в такой же степени к теперешнему обратилась наша общая антипатия. Этого Таубе у нас иначе не звали как: «Керль-это-Керль!» – по ответу его на сделанный ему вопрос одним генералом о его имени и отчестве. Когда еще он не был назначен к нам командовать, но уже был произведен в полковники, то, проезжая раз по фронту нашей бригады, молодежь-офицерство встретило его и провожало криками: «Керль-это-Керль! Ату-его!»
