В то самое время один из гренадеров прибежал ко мне с известием, что все селение окружено вооруженными поселянами. Я вышел на улицу, отворив калитку, и едва показался в оную, как увидел человек 20 поселян с приложенными на меня ружьями. Я отошел, запер калитку и стал распоряжаться с гренадерами, чтобы употребить силу выбраться из селения к отряду национальной гвардии; но мне не удалось бы присоединиться к оному, потому что густая колонна вооруженных жителей из другого селения неслась на нас бегом. Защищаться было не с чем, почему я решился ехать к ним навстречу и попытаться словами их остановить, для чего и поскакал к ним. Я махал им белым платком и кричал: «Vive le Roi!» Сумасшедшие французы отвечали мне тем же восклицанием, стали кидать вверх шляпами и приветливо обступили меня. Я воспользовался этой минутой и прочел им речь о повиновении начальству, представляя, какое они на себя несчастие могут навлечь, вооружаясь таким образом без надобности; я объяснил им, что поселяне были неправы в том, что стреляли по австрийцам, ибо могли их связать, если они грабили, и представить начальству и пр. Моя речь подействовала.
– Tiens, notre commandant, s’il a raison, et nous avons tort, vive notre commandant! Commandant qu’ordonnez-vous que nous fassions actuellement?
– Allez-vous en chez vous et couchez-vous; j’aurai soin de tout.
[205]
С этим словом все разошлись по домам с криком, песнями и хохотом. Однако я с собой взял двух мэров, которые ехали верхами и вели мужиков; но они, заметив мое намерение, вдруг среди разговора ускакали. Поселяне, собравшиеся на другой стороне селения, видя, что первая колонна воротилась, рассыпались тоже по полю и ушли. Таким образом, все утихло, раненый был отдан на попечение хозяина, мы позавтракали и разъехались.
Вечер того же дня я провел еще в Версале и от нечего делать пошел по улицам шататься. Я встретил квартирьерного офицера Баденской гвардейской конной артиллерии, с которым один раз только прежде сего где-то виделся. Мы вошли в хорошо освещенный кофейный дом, где я нашел несколько знакомых офицеров кирасирских, которые приехали с квартирьерами. Я потребовал для каждого из них по стакану пунша; за первым стаканом последовал другой, и я несколько повеселел, баденец же совсем взбесился. Когда дело дошло до платежа, то я достал свой тощий кошелек, в котором едва было нужное для расчета количество денег, но баденец не дал мне расплатиться.
– Nein, Camrad, – сказал он, – du bezahlst nicht.
– Wie das?
– Ich bezahle’s: gestern bekamm ich noch 700 Dukaten aus dem Hause.
[206]
Я думаю, что он врал, но мне не шло допускать, чтобы он за меня заплатил; а как он от меня не отвязывался, то я ему предложил, чтобы первая кровь заплатила. Мы обнажили оружие. У меня была шпага, у него сабля; я был подгулявши, он же пьян; мы разгорячились и порядком старались задеть друг друга. Я нанес ему удар вдоль по всей правой руке, но плашмя, крови не было; однако удар был так силен, что он от боли опустил руку. Потом он поднял ее и в сердцах размахнулся, чтобы меня ударить саблей, но задел саблей за люстру, которая кусками на нас посыпалась; меня же ударил по пальцу: кровь показалась. Мы положили оружие, мне перевязали руку, он заплатил за люстру, а я за угощение. После того мы опять пошли по улицам Версаля. Баденец пристал к одному дому, утверждая, что в нем живет какая-то знакомая ему женщина, и стал стучаться в окно; народ выбежал, он всех разогнал и хотел уже вломиться в дом, когда пришел обход национальной гвардии с офицером. Баденец разбранил офицера и бросился было на людей, но я его удержал и, кое-как успокоив его, остановил начинавшуюся ссору. Баденец непременно хотел проводить меня домой; я его сперва привел к его квартире, но он не хотел войти в нее, не проводив меня; проводы же были такого рода, что мне доводилось его вести. Наконец мы пришли к воротам моей квартиры, где он на улице упал; мы с ним расстались, и я его после сего больше не видал. Не знаю и имени его.
На другой день я возвратился в Париж, где, однако же, не воспользовался удовольствиями, которыми наслаждались мои товарищи. Я только один раз был в театре и один раз обедал у Вери,
[207]
чтобы иметь понятие о сих местах; впрочем, я себе во всем отказывал, потому что у меня денег не было. Получив жалованье, я отдал часть оного Куруте, которому я был должен, а на остальные деньги сшил себе несколько платья и пару сапог; но зато я не сделал ни копейки долгу, что было бы предосудительно, потому что отец мой ничего не имел и я бы не был в состоянии заплатить своего долга.
Теперь назову еще некоторые случаи, повстречавшиеся мне в Париже, и тогда, к черту этот город, в котором я был только свидетелем всех удовольствий, не будучи в состоянии ими наслаждаться. Я навещал некоторые публичные места, в которые вход был безденежен. Я часто прогуливался в Палерояле. Там из любопытства посетил Salon des Etrangers,
[208]
где производится публичная игра в банк и где я из приличия спустил пять франков в карты. Тут я видел Блюхера, ставившего кучи золота на одну карту. Прусский король платил за его проигрыши, а выигрыш оставался ему в пользу. С такими способами можно пускаться в большую игру. Я бывал довольно часто по вечерам в Тюльерийском саду и не нашел в нем десятой доли того великолепия и той красоты, которыми сей сад славится. Французы удивлялись, что мы не дивились сему гулянью. Много было между ними пустых голов. Люди, хорошо одетые, видя, что я остановился перед лебедем, спрашивали меня, есть ли в России лебеди?
– Нет, – отвечал я им, – как у нас лебедям быть, когда воды целый год во льду и покрыты снегом?!
– Как же у вас пашут и сеют?
– Пашут снег, сеют в снегу, и хлеб родится на снегу.
– Ah! mon Dieu, quel pays!
[209]
Они не имеют понятия о том, что за Парижем находится. Некоторые, желая объяснить мне географию Европы (потому что они считали нас непросвещенными), говорили, что за Парижем течет Рейн, а там находится Австрия, потом река Эльба, после того море, и там есть песчаная земля, называющаяся Пруссией, которая граничит с Россией лесами. Вот образчик понятий многих парижан и их просвещения!
Я ходил также смотреть Дом Инвалидов, который находился близко от моей квартиры. В величественном здании сем инвалиды живут гораздо лучше нашего брата. Дворы, коих много, именуются по названиям сражений и побед Наполеона, что видно по доскам с надписанными названиями, прибитыми над воротами. Помещение под большим куполом, который отовсюду виден, разделено на две части: в одной половине находится церковь инвалидов, в другой же большая зала, посвященная всем убитым генералам, прославившимся во французской армии. Посетитель с уважением вступает в сию залу, где совершенная тишина прерывается только раздающимся стуком от шагов идущего. Направо в стене видна с изваяниями гробница маршала Тюрення, где он сам изображен лежащим под осеняющими его знаменами и со всех сторон видны гробницы бывших предводителей. В самой глубине залы видна небольшая дверь, у которой сидит часовой, инвалидный солдат без ноги или без руки. Войдя в эту дверь, я очутился в маленькой комнате, сплошь обтянутой черным бархатом и обитой серебряными галунами. В средине сей комнаты стоял гроб на подножии. Комната освещалась только двумя лампами, которые темно горели. Невыразимо впечатление, производимое сим зрелищем. Как бы опасаешься громко говорить, дабы не потревожить покойника. Тут похоронен генерал Дюрок, который был убит подле Наполеона в сражении под Бауценом. Говорят, однако, что этот человек не был достоин таких почестей.
