Шиц познакомил меня тоже с одним понтонным майором Арцыбашевым, который был под судом за сожжение мостов под Фридландом в 1807 году. Арцыбашев был развратного поведения; он подпил с Шицом и, узнав, что я Муравьев, спросил меня, не знаю ли я полковника Муравьева, который служит начальником Главного штаба в корпусе графа Толстого, говоря, что он с ним недавно под Гамбургом виделся.
Мы пришли в Йену через Шлейсинген. Я удивлялся, увидев в Йене молодых людей, носивших шляпу под мышкой, когда они по улице ходили, и надевавших ее на голову, когда входили в комнату. То были студенты, народ известный в Германии своими странностями. В Йене я познакомился со Спечинским, майором Белорусского гусарского полка, переведенным в сей полк из Лейб-уланского. Красавец собой и лихой офицер, но большой повеса.
В Йене располагали показать войска великой княгине Марии Павловне, которая находилась в Веймаре, но местоположение около города не позволяло расстановить войска в желаемом порядке, и для того надобно было выбрать другое. Я был на сей предмет послан Чаликовым вперед и нашел довольно пространное поле, верстах в семи от Йены, но место сие было возвышено, и подъем на оное был с одной стороны неудобен для движения артиллерии: дабы объехать сие место, надобно было сделать две версты с лишком. Возвратившись в Йену, я донес о найденном мною Чаликову, и в присутствии всех полковых командиров, которые обедали в тот день у конно-артиллериста Бистрома, я предложил Чаликову приказать артиллерии идти в объезд; но Дмитрий С…ин, который ею командовал, вступился в разговор и, подойдя ко мне, довольно смело требовал у меня ответа, каким я образом осмеливаюсь распоряжаться вверенными ему ротами. Я ему отвечал, что долг мой требовал того, чтобы я донес о сем генералу и что воля его превосходительства будет приказать артиллерии идти по прямой дороге, где ящик легко мог с горы свалиться.
– Ваше дело, – продолжал я, – состоит в том, чтобы исполнить приказание генерала и не вмешиваться в то, что до вас не касается.
– Как вы смели подумать, – сказал он мне, – что гвардейская артиллерия не пройдет там, где конница может пройти?
– Господин С…ин,
[222]
– отвечал я, – прошу вас не учить меня, а заниматься тем, что до вас касается; отстаньте от меня, или я вас учить буду. – Я произнес последние слова сии с жаром и подошел к нему.
Он стал отступать, и когда я его прижал к окошку, он начал извиняться, прося, чтобы я не сердился, ибо если он мне что-нибудь неприятное сказал, то это было без всякого намерения оскорбить меня.
– Будьте вперед осторожнее, – отвечал я и оставил его.
Между тем Чаликов встревожился и, кружась около меня, просил оставить сие дело, в коем он, впрочем, находил меня правым и потому заступался за меня. Бистром пригласил меня отобедать, но я был в сердцах, не остался и вышел. Дело сделалось по-моему, и артиллерия пошла в объезд, а при свидании с С…ным о том речи более не было.
На сем параде я имел случай познакомиться с полковником Энгельгардом, какого-то уланского полка, который состоял при дворе Марии Павловны, и с адъютантом его Мердером.
Из Йены мы пошли на Мерзебург и Галле. Мы проходили чрез городок Бернбург, в котором мне назначили квартиру у тамошнего ландрата. Он жил в древнем рыцарском замке, в котором все сохранялось по обычаю старых времен. На воротах гербы, стены строения необыкновенной толщины. Главная лестница вела прямо в рыцарскую залу (Rittersaal), в которой по стенам висели старинные картины, писанные в человеческий рост и изображающие подвиги бывшего владельца. Огромный камин занимал третью часть стены; тут, около огня, собирались знаменитые витязи, гуляли, пьянствовали, ссорились, дрались; тут на совещаниях решались поиски, предпринимаемые для ограбления соседей. Тут совершались подвиги, воспеваемые ныне в балладах. Мой хозяин рассказывал мне содержание картин. Я остановился пред одной, которая изображала людей, дерущихся за столом: бутылки, стулья, посуда, все через стол летело, и один рыцарь лежал на полу.
– Это, – сказал мне хозяин, – изображает истинное происшествие, случившееся здесь в последние времена рыцарства. Старый рыцарь, хозяин сего дома, был ein ponfifan (bon vivant);
[223]
он любил общество приятелей и с ними вместе подпивал. Однажды к нему собрались окрестные рыцари на праздник; все уселись около сего же самого камина, у которого мы теперь сидим. Стали разносить бокал в круговую; все перепились, начали в карты играть, и один из гостей обыграл хозяина бесчестным образом. Вместо денег он получил пустую бутылку в лоб, но не потерялся от сего удара. Он был так силен, что переколотил всех в сем честном доме, успел выбежать на двор, сесть на своего коня, затем выломал ворота и перескочил верхом через ров, мимо подъемного моста. Чрез сие возгорелась война между домами сих господ. Происшествия, в сей войне случившиеся, было бы слишком долго вам рассказывать; подвиги, оказанные с обеих сторон, описаны в какой-то книге.
– Посмотрите, – продолжал хозяин мой, – на эту башню, которая среди двора стоит; тут заключались увезенные девицы и пленные. Полюбопытствуйте сходить в нее; там теперь живет городовой трубач уже пятнадцать лет; должность его состоит в том, чтобы часы трубить днем и ночью.
Башня сия стояла среди двора; она могла иметь от 15 до 20 сажен в вышину. Двери, служащие входом в нее, были на возвышении четырех или пяти сажен от земли; к ним пристроена плохая деревянная лестница, которую можно было легко снять. Я влез по этой лестнице в башню и стал подыматься по разваленным каменным ступеням, идущим улиткой по внутренней стене башни. В стороне видны были небольшие чуланы, вероятно служившие темницами. Я лез вверх, пока не ударился головой в дверь, которая горизонтально лежала западней и была заперта на замок. Я постучался, но никто не отпирал, и я принужден был воротиться. Спустя несколько часов я опять полез в башню; горизонтальные двери были отперты, и я вошел в маленькую горницу, которая находилась на самой вершине башни, где меня принял с веселым видом поднебесный пустынник и долго рассказывал о разных сражениях французов с немцами, в которых он участвовал, служа в то время жандармом.
– Выйдя в отставку, – говорил он, – я женился и получил здесь место городового трубача. Должность моя не трудная, но беспокойная; однако я к ней привык. Я уже давно овдовел, имею дочь лет восемнадцати и сожалею, что вам не удалось ее видеть; она ходит каждый день за покупками в город и теперь тоже ушла, а я никогда почти не выхожу из сей горницы, занимаюсь музыкой и доволен своим состоянием.
Меня удивило, что люди соглашаются жить в 20 саженях от горизонта земли, не беспокоясь о том, чтобы когда-нибудь коснуться ее ногами.
Вечер я провел в саду, принадлежащем к сему замку. Говорят, что сад этот был насажен старым рыцарем, бывшим в замке хозяином; он находился в большом запустении: дорожек следов не оставалось, везде означались только остатки террас, но и те были почти разрушены.
