С. Н. Корсаков находился с Петербургским ополчением при осаде Данцига, почему я не надеялся его увидеть; сам же Мордвинов был отпущен на короткое время в Кёнигсберг. Я с ним однажды обедал у брата коменданта, пионерного генерала Сиверса 2-го, с которым был еще в Петербурге знаком в 1811 году. В тот же вечер пошли мы в театр, где играли Сандрильону, Die Aschen-Brodel.
[115]
В Кёнигсберге состоял в то время один жандармский офицер пруссак по имени Танкред von чего-то, который был знаком с моей хозяйкой. Однажды, зазвав его к себе, я просил его пригласить его товарищей и употчевал их до такой степени, что они без проводников не могли домой идти. Странно покажется, что я послал за незнакомыми офицерами, чтобы вместе вечер провести, но такое обращение водилось между пруссаками и русскими офицерами: встречаясь с незнакомым на улице, пруссак жал русскому руку и называл его mein bester Camrad или Herr Camrad.
[116]
Наши солдаты также дружно жили с прусскими. Наша гвардия во всю кампанию стояла попеременно в карауле у государя с королевской гвардией и, по смене, солдаты обеих наций пожимали друг другу руки. Прусские солдаты имели более денег, чем наши, и, называя наших своими избавителями, водили их в трактиры и потчевали. Они дивились, как наши выпивали водку стаканами, и слушали со вниманием рассказы наших, хотя и не понимали их. Пока напиток еще не начинал действовать, все происходило дружно и миролюбиво; когда же наши, употребляя без меры даровую водку, напивались допьяна, то заводили ссору с пруссаками, драку и выгоняли их с побоями из трактира. Немки вообще оказывали много склонности к русским и часто поддавались соблазну. Женщины хороши собою в Германии, а особливо в Саксонии. К слабости присоединяют они любезность, ловкость и, что удивительно, хорошие правила, так что их нельзя называть развратными, и они не вызывают к себе презрения, а скорее внушают участие.
В Кёнигсберге я нашел нашего поручика Окунева, квартирмейстерской части, который был захвачен в плен французами в Бородинском сражении и лежал больным в Кёнигсбергском госпитале, когда казаки выгнали неприятеля из города. Комендант Сиверс прикомандировал к себе Окунева и давал ему писать маршруты для проходящих команд.
После пятидневного пребывания в Кёнигсберге я отправился далее к Эльбингу, через города Гейлигенбейль, Брандеберг и Фрауенсбург. Я ночевал в селении на берегу Фришгафа. Вечер был прекрасный. Я пошел на берег моря; садящееся солнце позлащало воды в пространном заливе, все было тихо, слышен только был крик лебедей на море; все клонило к задумчивости, и я провел таким образом часа два в созерцании, давая полную свободу воображению. Ночь уже наступила, когда я возвратился на квартиру.
Переночевав в Эльбинге, я поехал далее вверх по правому берегу Вислы, через город Мариенвердер подле плотины, построенной с давних времен для удержания разлития реки. Я переправился через Вислу на пароме на веслах против Нейбурга и приехал вверх по левому берегу реки в городок, лежащий против Кульма, или Хельмна, который был на другом берегу реки в герцогстве Варшавском. Слух носился, что главная квартира уже выступила из Калиша и подвигалась к Дрездену. Я давно уже был в дороге, мне надобно было торопиться; но между тем и лошадей купить, чтобы, по прибытии в армию, немедленно начать службу.
Мне сказали, что в Кульме найду хороших лошадей, и потому, переправившись через Вислу, я купил у одного поляка двух кобыл, заплатив за каждую из них по 25 червонцев, и затем переправился обратно через реку с лошадьми на пароме, в сильную бурю. Одну из кобыл я избрал себе под седло и назвал ее Сестрицей, другую же назначил для вьюка, назвав ее Агафьей Петровной. Лошади эти были украинские и весьма добрые, но не привыкшие ни к седлу, ни к повозке, так что их должно было дорогой объезжать. Я нашел русскую телегу у маркитанта, наложил в нее сена и овса и поехал таким образом далее, но все еще брал форшпаны. После этих покупок карман мой совсем почти опустел, и я опять затруднялся, как в армию прибыть без денег. Всего более опасался я пропустить военные действия, о которых слух носился, что они уже начались.
Следуя далее, я приехал из Герцогства Варшавского в г. Бромберг, где находился штаб Барклая де Толли, который командовал тогда осадным корпусом перед крепостью Торн (Торунь). Переночевав в Бромберге, я поехал далее через местечки Пиздры и Кобылино до города Милича, лежащего на границе герцогства Варшавского и прусской Шлезии. Места, через которые я проезжал, нельзя было сравнить с теми, которые я в Пруссии видел. Повсюду являлись бедность и разорение, хотя край сей и был союзный французам, и Наполеон его более других щадил. Причиной тому леность поляков и помещики, которые сильно угнетают крестьян. Я не нашел между поляками того гостеприимства, которое видел в Пруссии. Жители в Польше терпеть нас не могли. Однажды только был я приветствован, не помню, в каком местечке, бургмейстером, который был старый французский роялист; имя его было De la Garde; старик позвал меня к себе на вечер, и я у него провел часа два весьма приятным образом.
Саксония меня восхищала: к красивому местоположению надобно присоединить жителей замечательной честности и гостеприимных. Но король их был привержен к Наполеону, который много благоволил к нему, но угнетал народ. Народ терпел и от наших солдат, которые рады были случаю назвать Саксонию неприятельским краем и, невзирая на ласки и гостеприимство жителей, часто обижали их. Французы, зная расположение жителей к нам, со своей стороны также грабили их, называя их изменщиками и неверными подданными; но таково богатство сего края, что через две недели разоренное селение принимало опять прежний вид свой; разбежавшиеся жители опять собирались и жили прежним порядком; их снова обирали, но в короткое время они опять поправлялись своим терпением и трудолюбием. Но такое положение жителей можно преимущественно отнести ко времени нашего отступления или к третьей кампании, после перемирия.
По приезде в Юнг-Бунцлау я зашел в ратушу для получения квартиры и был свидетелем забавного приключения. Бургмейстер ходил около стола задом, со шляпой на голове, защищаясь от русского офицера, который его преследовал и старался с него шляпу сбить. Все немцы тут же стояли и ужасно кричали, но не смели предпринять другого действия, как отгораживать воюющих стульями, которые вслед же за сим по горнице разлетались. Бургмейстер кричал:
– Herr Officier, sie werden dafur verantworten,
[117]
а русский:
– Как ты, с[укин] с[ын] немец, смеешь меня Сибирью стращать, когда меня Александр Павлович в службе держит? Сними шляпу, а не то я тебя доеду!
Маневры остановились, когда я вошел, и обе стороны выбрали меня судьей. Бургмейстер жаловался, что офицер без всякой причины на него напал, а офицер, что бургмейстер его Сибирью стращал. Мне сие странно показалось, ибо они друг друга не могли понимать.
– Слышите ли, он меня Сибирью и в ваших глазах стращает. Я тебя, немца, под караул возьму, как ты смеешь? – кричал русский.
