Однажды он был послан в разъезд с командой под начальством офицера для приведения языка. Подъехав к одному селению, наполненному французами, офицер хотел назад возвратиться, но Шиндлер просил его подождать в поле, а сам поехал в селение с одним уланом и стал стучаться в дверях у одного дома, в котором сидели французы. Он с ними толковал по-французски, пока они не отперли ему дверей; тогда он вскочил в комнату и, сделав выстрел из пистолета, схватил одного в медвежьей шапке и притащил его к разъездному офицеру. Французы были так изумлены нечаянностью, что не посмели за ним следовать.
Другой раз он защищал с четырьмя или пятью уланами переправу через реку против неприятельской команды, пока полк его переправлялся. Однажды он во время дела подскакал к французскому баталиону, который принял его за польского улана; пронесшись вдоль фронта всего баталиона, он закричал «Vive l’empereur Alexandre»
[149]
и заколол крайнего человека; по нему пустили ружейный огонь, но ни одна пуля его не задела.
Шиндлер получил знак Георгиевского креста, после произведен был в корнеты, в поручики, и теперь, я думаю, что он должен быть штабс-ротмистр лейб-гвардии Уланского полка, имеет Владимира 4-й степени, золотую и Аннинскую сабли. В обращении он не имеет приличия, требуемого от офицера, грубоват, развратного поведения. Ни в какой службе, кроме нашей, не был бы он гвардейским офицером. Впрочем, Шиндлер добрый малый, смирен, когда не пьян; когда же пьян, то сам черт с ним не совладает. Будучи офицером, он никогда во фронте не служил, а все рыцарствовал и имел один исключительно право ездить с турецкой камышовой пикой, которую ему подарил Константин Павлович.
Хотя великий князь и назывался командиром отдельного гвардейского корпуса, но он исключительно привязался к 1-й кирасирской дивизии и был с ней неразлучен, особливо с Конной гвардией, которая состояла в 1-й бригаде дивизии. К сей дивизии прикомандирована была прусская кавалерийская гвардейская бригада, состоявшая из полка Garde de Corps (кавалергарды) и легкого гвардейского кавалерийского полка. Кавалергардами командовал полковник Ларош, храбрый, решительный, умный и старый служивый; полковым адъютантом был у него поручик Краут, человек приличный. Легким гвардейским кавалерийским полком командовал уланский майор Крафт, молодой человек с ужасными усами, всегда вытянутый, как говорят, à quatre épingles
[150]
и несколько фанфарон.
Тогдашние пруссаки вообще любили фанфаронничать, но в деле были храбры и дрались отчаянно. Полк сей состоял из пяти эскадронов, из коих один был гусарский, другой уланский, третий драгунский, четвертый казачий и пятый состоял из вольноопределяющихся. Хотя полк сей постоянно вел себя хорошо в деле, но по наружности не вселял к себе доверия. Лошаденки были плохие, люди не умели верхом ездить, одеты же были как бы с умышленным безвкусием. Гусары, сидя на клячах, хотели уподобляться венгерцам, шпорили лошадей, когда проезжали мимо окна, где выглядывала какая-нибудь женщина, но худая лошадка от того вперед не поднималась и, кружась на месте, только брыкалась. Казаки отпускали себе бороды, которые никак не шли пруссаку, утопающему во вьюке драгунского седла на изнуренной и замуштученной лошади. Вновь сформированные прусские казаки старались всё перенимать у наших казаков, почему и знались исключительно с нашими донцами, которые пили на счет пруссаков и после обкрадывали их или били. Эскадрон вольноопределяющихся был самый несчастный, ибо он состоял из людей лучшего звания, которые должны были сами ходить за своими лошадьми и не могли хорошо перенести всех трудностей похода. Эскадрон улан также перенимал у наших; они ужасно затянули себе тальи и перехват шапки; у них все было пересолено (outre), отчего они были смешны. Прусская конница вообще не принадлежала к числу отличных.
Между гвардейскими прусскими гусарами я знал одного поручика Лона (Lohn) с ужасными усами; он родом венгр и служил в английской службе, в уланах.
Прусской конной гвардейской артиллерией, состоявшей из семи орудий, командовал старый, толстый и лысый ротмистр; лицо у него было красное, как мак, и приятная улыбка скрывалась под его густыми белыми усами; на подбородке имел он также пучок белых волос. В прусской армии можно было обогатить свой альбом порядочным собранием карикатур.
Прусская гвардейская пехота состояла из двух или трех славных полков под командой храброго полковника Авенслебена и находилась под начальством Милорадовича. В сих полках я только знал поручика Кнобельсдорфа, коего отец был посланником в Турции.
По прибытии в город Таттину получено было повеление следовать как можно скорее к Дрездену. Витгенштейн, составлявший наш авангард, уже сражался под Пирной, несколько раз сбивал неприятеля и сам был отражен. Мы выступили немедленно, и я поехал с Даненбергом вперед для занятия лагерного места или квартир. Мы проехали через Лаун, Брикс, Биллин, Дукс, Теплиц, Кульм и стали подниматься на хребет гор, отделяющих Богемию от Саксонии. На самой вершине сих гор находилось селение Ноллендорф. Шоссе было очень хорошее, но по нему только и проехать можно было, потому что вправо и влево леса, крутизны и овраги. Сделав в тот день очень сильный переход, мы пришли ночевать в городок Готлейбе, лежащий несколько влево от большой дороги в ущелье и, кажется, на саксонской границе. Полки были расположены по селениям. На другой день мы прошли через селение Пегерсвальде в Грос-Котту.
Гвардейский корпус расположился лагерем, великий князь поместил квартиру свою в Грос-Котте; но едва он успел занять ее, как услышали перестрелку за селением. Лейб-гвардии Егерский полк был послан на подкрепление небольшого отряда из корпуса Витгенштейна, который тут находился и не в силах был удерживать внезапное нападение большего числа французов. Перестрелка усилилась, но между тем великий князь получил приказание следовать с гвардейским корпусом к Дрездену.
По прибытии нашем в Грос-Котту Курута послал меня в селение Отендорф для узнания дорог. Я нашел Отендорф полный нашими гвардейскими солдатами, которые грабили все без пощады. Хозяйка замка была женщина хорошей фамилии и случайно оказалась сестрой той, у которой я в Дрездене ночевал во время нашего отступления. Солдаты приходили даже в самый кабинет ее, и она бы не миновала горькой участи, хотя ей уже было 40 лет, если б я на то время не приехал. Солдаты разбежались по садам и по крестьянским избам; я за ними гнался несколько времени, но не мог ни одного поймать. Крестьяне около меня собрались; в домах их был крик: «разбой!» Уводили скот, уносили деньги, срывали чепцы у женщин, из перин пух выпускали (первая забава солдата на грабеже); словом, несчастное селение это громили до конца.
Обыватели показали мне один дом, который наполнен был солдатами; я велел их вызвать. Они вышли, неся в полах шинелей множество вещей и в портках столько же. Побранив их, я приказал им отдать награбленные вещи, и они опустили полы, из коих чего не посыпалось! Серьги, картофель, кольца, кофей, сахар, ложки, ножницы и проч. Женщины, увидев такое повиновение, бросились на солдат, полезли в карманы подштанников и с криком и слезами доставали оттуда деньги. Предоставив солдатам взять себе картофелю и хлеба, я отпустил их. Но один из них не дал себя обыскивать и бежал; я пересек ему дорогу в переулке и схватил его за ворот; так как он стал вырываться из моих рук, то я ударил его по уху, и он принужден был сдаться. Созвав крестьян, я приказал связать солдата, который был Измайловского полка, и посадил его в конюшню под обывательский караул. Окончив данное мне поручение, надобно было возвратиться в Грос-Котту, и я затруднялся, куда мне с арестантом деваться. Я призвал его и стращал, что его расстреляют в лагере за грабеж и неповиновение; солдат был старый и молодец собою; он мне отвечал:
