Граф Толстой, при отличных свойствах души его, был мало способен для командования, почему отец мой управлял всеми делами в его корпусе. Генерал-лейтенант Николай Селиверстович Муромцов был дивизионным начальником в ополчении и в большом доверии у графа Толстого. Человек он был пустой и много мешал порядливому ходу распоряжений, почему батюшка не мог иметь к нему уважения. Михаил Николаевич Новиков занимал место дежурного штаб-офицера. Хотя он еще был молод, но дворянство пензенское выбрало его в свои предводители. Новиков не получил особенного воспитания, но сам образовался чтением и обращением в обществе. Он был умен, правил благородных и обладал даром слова. Он имел обширные сведения о России, должность свою исправлял отличным образом и был в хороших отношениях с батюшкой.
Из окружавших графа Толстого я видел следующих: адъютанта его Филимонова – чистая Москва, и стихотворец, и сплетник, и любезный малый, и сердечкин; его любили в обществе, но не на деле; адъютантов Муромцова и Керестури (сын доктора в Москве, хитрая и умная особа). Квартирмейстерской части прапорщик граф Бутурлин попал в близкие к графу Толстому со своим неразлучным пестуном англичанином Рочфортом, который также был прапорщиком свиты. При Бутурлине находился также французский эмигрант Жиле, которого приняли в нашу службу штабс-капитаном; он был человек добрый, но принадлежал к числу дармоедов, наполнявших наши главные квартиры. В 1816 году, когда, отправляясь в Пермь, я навестил отца в деревне, Жиле приезжал просить его о представлениях к наградам за прошлое время. Заметив у него в петлице медаль за 1812 год, которую ему вовсе не следовало носить, я с него снял этот знак. То же самое сделал князь Волконский в присутствии многих офицеров с воспитанником Жиле, графом Бутурлиным, который также надел было эту медаль.
После трех дней пребывания в Ауссиге, я поехал назад. Отцу нечего было дать мне, кроме двадцати пяти рублей серебром, и в сих деньгах состояло тогда все мое богатство. Проезжая мимо Ловозица назад, я истратил часть оных на покупку подков, коими запасся: в подковах был большой недостаток в армии, отчего я однажды лишился уже хорошей лошади, которую должен был бросить.
Подъезжая к замку, в котором стоял Константин Павлович, я узнал, что он выступил в поход и что все войска ушли, но куда именно, никто не мог мне объяснить. Я поехал по направлению, в которое пошли войска, расспрашивая поселян. В тот день сделал я очень большой переход. Вечер застал меня в Лауне. Тут я съехался с одним офицером Астраханского гренадерского полка Сухаревым, который, вылечившись от ран, отыскивал свой полк. Мы поехали с ним вместе и поздно приехали в какое-то местечко, в котором было множество австрийцев, так что я не имел надежды подучить квартиру для ночлега, но Сухарев вывел меня из затруднения.
– Я все вам в ратуше достану, – сказал он, – только не показывайте бургмейстеру, что вы по-немецки знаете; а то он разговорится с вами, и мы принуждены будем ночевать на чистом воздухе.
Я послушался его, молчал и был свидетелем его разговора с градоначальником. Сухарев ни слова по-немецки не знал, а немцы таких офицеров боялись. Однако же он растолковался с бургмейстером и, покричав на него, получил хорошую квартиру, на которой мы ночевали. На другой день я с Сухаревым расстался и нагнал великого князя в каком-то большом селении на дневке.
Пока я ездил к отцу, войска получили повеление немедленно выступить в Саксонию, на Мариенбург, и идти через Хемниц и Альтенбург к Лейпцигу. Мы продолжали поход по данному маршруту и опять шли по чудесной Саксонии, где гостеприимство и образование жителей заменили дурной прием, который мы испытывали в Богемии.
Вступив в Саксонию, австрийцы бесщадно грабили жителей. Австрийцев было большое количество, армия их была сильнее прусской в сложности с нашей, но они теряли много народа на переходах по слабой дисциплине в их войске. В ненастную погоду солдаты и даже офицеры отставали от своих полков и рассыпались по окрест лежащим селениям.
Мы шли к Лейпцигу и опять пришли в тот же Пегау, о котором я упоминал, описывая сражение под Люценом. Из Пегау пришли мы ночевать к селению, коего имени не помню. По заведенному порядку, Даненберг и я были посланы для занятия лагерного места близ сего селения. Никакой опасности не могло еще быть, потому что французы были в Лейпциге, который от нас находился верстах в 30, а впереди нас был в авангарде граф Витгенштейн с двумя корпусами и несколько партизан наших и прусских. Нам же не приказано было наблюдать особенной осторожности при назначении лагеря, а занять его как обыкновенно водилось, т. е. выбрать место близкое к воде и селению и расположить полки в колоннах по старшинству их.
Мы сдавали места квартирьерам, как вдруг прилетел сумасшедший Кроссар, который где-то прослышал, что мы готовимся идти в бой.
– Что вы делаете? – закричал он. – Вы хотите, чтобы вся наша армия погибла! В этом селении надобно поставить баталион пехоты, в том два, здесь две роты, тут два полка кирасир, там полуэскадрон гусар, тут шесть орудий и пр., и тогда пускай неприятель на нас наткнется.
Что было делать с этим сумасбродом? Мы с Даненбергом уехали, Кроссар же до самых сумерек скакал с квартирьерами по полю, по деревням и не мог с ними объясниться, потому что не знал по-русски. Уже мы слышали трубы приближающейся конницы, а лагерь еще не был разбит, и мы бы остались виновными в глазах великого князя; но, к счастью нашему, Курута вперед приехал. Мы ему рассказали причины, помешавшие нам исполнить свой долг, и показали ему Кроссара, еще бесновавшегося по чистому полю. Конницу успели поставить без квартирьеров; великий же князь, не доходя места, своротил с дороги и поехал в назначенное для него селение. Это было октября 3-го дня.
1-го или 2-го числа на полях Лейпцига происходили сильные кавалерийские дела, в которых участвовали наши и прусские войска, причем пехоты вовсе не было ни с той, ни с другой стороны.
[164]
Конница с обеих сторон смешалась и в тесноте рубилась. Уподобляли битву сию сечам древних.
Бывший адъютант великого князя, Конной гвардии полковник князь Кудашев, командуя отрядом, был партизаном; он был ранен в сих делах, отчего и умер. О нем много сожалели.
3-го числа ввечеру получена была диспозиция к генеральному сражению от Барклая де Толли. Радость была всеобщая. Наполеон собрал около Лейпцига свою армию, в коей считалось до 150 тысяч человек, в том числе много артиллерии и довольное количество конницы. Наша диспозиция к атаке, вероятно сделанная австрийским фельдмаршалом Шварценбергом, была такая же, как под Дрезденом, т. е. мы окружали с трех сторон неприятеля и одержали под Лейпцигом победу только оттого, что у нас было 300 тысяч под ружьем; но так как многие корпуса опоздали прийти в назначенное время и русские, прежде всех прибывшие, остались без связи с прочими войсками, то неприятель, сначала атаковавший нас, едва было не разбил нашу армию. Общая линия наша занимала около двадцати верст в длину, почему неприятелю удобно было ударять со всеми силами своими в слабейшее место, что и случилось 4 октября.
