До отъезда Дмитрия Павловича обходились с нами очень снисходительно; всеми удовольствиями, какие имели в продолжение пребывания нашего в Палермо, обязаны мы достопочтенному сему министру. Он представил нас королю и королеве, рекомендовал некоторым особам двора, которые в отсутствие его могли удовлетворять нуждам нашим, любил, чтобы мы чаще были у него, и старался доставить нам приятное времяпровождение. По отъезде министра мы сей час почувствовали, что лишились ходатая и защитника. Едва оставил он Палермо, людям уменьшили положенную порцию, потом временно стали удерживать и сию, так что матросы наши принуждены были искать работой пропитания. Дюку де Бельмонте, которого загородный дом находился близ казарм, русские оставили по себе памятник; ибо то, что предполагал он окончить в год, команда наша сделала ему в два месяца. Каменный утес был взорван, обделан и обращен в английский сад, долженствующий, по предполагаемому плану, служить наилучшим украшением окрестностей Палермо. Офицерам не давали никакого содержания и стороной подсылали подговаривать матросов в английскую службу. Неприятность следовала за неприятностью. 3-го морского полка рядовой Епифанов, по старому знакомству с английским сержантом зашед с ним в трактир, выпил лишнюю чарку. Англичанин, заметив, что товарищ его довольно весел, предложил ему принять английскую службу и в задаток давал ему несколько червонцев. Епифанов понял, для чего так усердно его потчевали. Приняв червонцы, бросил оные ему в глаза, вылил на голову изумленного сержанта остальное вино и вытолкал его из трактира на улицу. Английские наборщики, никакими хитростями не успевши подкупить ни одного из матросов наших, осмелились наконец брать их силой на корабли свои; и один раз, схвативши трех матросов, не успели увесть их, ибо караул, близ арсенала бывший, вступился за наших; англичане, получивши помощь со своего брига, прогнали было сицилийских солдат; но тут подоспели из казармы наши матросы, началась драка, которая, к счастью, кончилась только тем, что дерзких изрядно поколотили, принудили бежать и, отняв у них шлюпку, изломали оную в щепы. В другой раз в самом городе схватили было нашего матроса, но чернь отбила его, тут едва не дошло до кинжалов и каменьев; к счастью, полиция подоспела вовремя и до драки не допустила. Сии поступки не могли быть скрыты от короля; они возбудили в нем справедливое негодование. Его Величество приказал караул при казарме нашей удвоить и не пускать английских матросов далее арсенала.
По необходимости принуждены мы были, кроме работы в саду Дюка де Бельмонте, запретить людям нашим выходить из казарм; они хотя чрез сие и лишились многих других выгод, однако ж не только не роптали на нужду, но с твердостью отказались от предложений, делаемых им даже чрез караульных у казармы сицилийских солдат, вступить в английскую службу, и напоследок к концу пребывания нашего в Палермо, повинуясь приказанию капитана, не выходили даже за ворота. Когда стороной дали знать матросам, что если они хотят, то, несмотря на запрещение капитана, им позволят выходить для своих работ, кому куда угодно будет, и даже отпустят их одних без офицеров в Россию, то к чести всего экипажа должно сказать, что они предложение сие отвергли с неудовольствием и объявили, что они из повиновения своих начальников не выйдут и без них и в Россию возвратиться не хотят. После сего неудачного опыта с людьми нашими, под видом недостатка денег, предложили офицерам выдать только им одним жалованье; но мы также объявили, что одни без служителей не хотим иметь против них никаких выгод и, хотя в деньгах имели крайнюю нужду, но от принятия оных отказались. Все наши беды, как мы полагали, проистекали от маркиза Чирчелли, действовавшего в угодность англичанам. Он, услышав, что мы отказались от жалованья, и опасаясь, чтобы жалобы наши не дошли до королевы, призвал к себе лейтенанта Насекина, по знанию итальянского языка рекомендованного ему от Дмитрия Павловича для нужных сношений наших с правительством, ласково предложил ему отправить капитана с офицерами, для коих, как он сказал, и судно уже готово; а людей, как скоро сыщется другое, отпустят вслед за нами с условием, чтобы мы, офицеры, наперед дали честное слово не служить в продолжение войны против англичан. Насекин, поняв, к чему клонится такое предложение, отвечал: «Офицеры без людей, равно и они без нас, как уже вам известно, не могут и не должны согласиться одни без других отправиться куда-либо, и мы не только не дадим честного слова не служить против англичан, но и против вас; ибо мы сицилийцам не сдавались, мы здесь не пленные и слово короля отпустить нас при первом случае, без всякого условия, должно быть свято исполнено».
Министр, огорченный таким ответом, начал угрожать. Насекин повторил ему, что он, равно и его товарищи, привыкли уже не страшиться и самой смерти; конечно, не убоятся одних угроз министра, которому должно знать, что всякое насилие, от стороны его правительства русским сделанное, будет не только несправедливость, но и неблагодарность; и что он, полагаясь на праводушие короля и королевы, смело отвергает и впредь не примет никаких сих подобных предложений. Маркиз столько смутился сими последними словами Насекина, что, выходя из своего кабинета, во гневе ему сказал: «Если так, то могу уверить вас, что может завтра же перемените вы тон римлянина; я имею средства заставить вас делать то, что мне нужно».
Угрозы сии ничего не обещали нам хорошего. Капитан, знавши, что министр может обвинить нас пред королевой, в угодность англичан, поступить с нами, как ему вздумается, пригласил к себе на квартиру всех офицеров, дабы согласиться, как отразить сии нападки маркиза. В сие время дежурный офицер прислал сказать, что команда просит всех офицеров прийти в казарму. Это нас очень удивило. Капитан, будучи нездоров, поручил старшему лейтенанту Мельникову разыскать, кто первый осмелился сделать такое предложение и наказать в пример другим. Но должно представить наше негодование, когда караульный сицилийский офицер, встретивший нас за воротами монастыря, с торопливостью и в великом страхе объявил, что он не знает, что делать; что матросы наши не слушают его и нашего дежурного офицера, что самовольно отперли магазейн и разобрали по рукам сложенное в оном оружие. Едва вошли мы в казарму, беспорядочный шум при первом голосе начальников утих, и все без малейшего нехотения, по приказу г. Мельникова, тотчас стали во фрунт. Когда мы, разумеется в великом гневе, начали выговаривать и спрашивать, кто осмелился подать голос к неповиновению и бунту… Матросы Коптев, Афанасьев, солдат Епифанов первые вышли перед фронт, за ними сам боцман и еще человек десять лучших, исправнейших и доброго поведения людей. Первый из них, Коптев, так начинает: «Напрасно, Ваше благородие, называете нас бунтовщиками, извольте выслушать, и вы увидите, что мы никогда не думали выйти из повиновения; ибо очень знаем, что без начальников как без головы, а паче здесь, на чужой стороне, мы все пропадем. Правда, мы без спросу взяли ружья и порох; но взяли его для защиты вас, а не для другого чего. Вам известно, что мы отказались одни, без вас, отправиться в Россию, теперь мы слышим, что всех господ офицеров хотят посадить в тюрьму, а нас силой отдать на английские корабли; мы опасались исполнения того или другого, и как квартиры ваши в городе слишком от казарм удалены, то мы и осмелились просить вас к себе с тем, чтобы или защищаться против притеснения, или неразлучно с вами идти в тюрьму, и что теперь прикажете, мы все готовы исполнить». После угроз наших, когда уже все было приготовлено к строгому наказанию начинщиков, изумление, переход от гнева и огорчения к радости и удовольствию представить и описать невозможно. Когда Коптев простыми словами, но смело объяснил мысли всех своих товарищей, и когда некоторые из офицеров промолвили: однако… то он, положив шапку наземь, сказал: «Я начинщик, меня одного и наказывайте». При сем слове и самые строгие из нас невольно опустили глаза вниз. После нескольких минут красноречивого молчания, когда с одной стороны поражены были справедливостью представления, с другой со смирением ожидали приговора начальнического и наказания, никто из офицеров не смел в другой раз повторить многозначащее «однако»… Я едва мог удержаться, чтобы не обнять Коптева, и дожидал с нетерпением, что скажут старшие меня, а когда сии, как бы по невольному движению, сказали: «Коптев, ты прав!», то я, подошед к нему, сказал: «Коптев, ты молодец, славный матрос, ты благородный человек». Все офицеры, переменяя потом тон, смягчив голос, как бы не смея приказывать такой команде, которая благородной решимостью и преданностью заслужила нашу признательность, старались ласковыми словами внушить, что взяться за оружие было бы дело безрассудное, что такой поступок будет нам пагубен и что мы до решения нашей участи останемся в казарме и на квартиры не пойдем. После сего матросы без малейшего противоречия сложили оружие на прежнее место. Сицилийский офицер, ожидавший дурных для себя последствий, будучи в восхищении от такой скорой перемены в расположении людей и для него непонятной подчиненности, ломая руки, восклицал: «O! che Gente, che Gente! (какой народ!)». Когда бригадир, которому мы поручены были, по уведомлению караульного офицера приехал, то мы ему объявили об угрозах министра и о своем намерении остаться с матросами в казарме и ни под каким видом с ними более не разлучаться. «Будьте покойны, – отвечал бригадир, – король и особенно королева вас столько уважают, что министр не осмелится употребить против вас насилие; он по печальной для всех нас зависимости от англичан старается угрозами побудить вас к какому-либо беспорядку, дабы представить оный королю, разлучить вас с людьми, сделать тем угодность Друммонду, а более Торнброу, которому очень хочется иметь на своих кораблях русских матросов».
