— Музыкант имел причину убить итальянца, но он, как я понял, человек пожилой, ничего в жизни не добившийся, у него просто не хватило бы духу, — так оправдал его Алексей Дмитриевич.
— А по-моему, хватило бы, ведь Кларисса, возможно, его единственная надежда на будущее. Человек в отчаянии и не на такое способен.
— Да, если бы уже было объявлено о свадьбе, он мог впасть в отчаяние. Но пока эта свадьба существовала лишь в воображении Клариссы. Я бы все же присмотрелся к наездникам. Потому что сведения о тайной жизни итальянца, несомненно, идут от них.
— К Казимиру и Адаму?
— А заодно к Матиасу и Герберту. Раз уж они были неразлучными приятелями — то должны были знать, где проводит Гверра свои ночи. Может статься, кто-то из них даже оставлял цирковую дверь для него открытой.
— В ваших словах есть резон, — подумав, сказала я.
Мне бы и более хотелось сказать, чтобы показать Алексею Дмитриевичу: его рассуждения хороши, беседа с ним мне приятна — спокойная беседа, в которой никто ничего из себя не строит, но люди вместе пытаются найти истину. Но я не умею показывать свою благосклонность, разве что — детям, удачно выполнившим урок; мне проще что-то сделать, чем сказать.
— Казимир мне не понравился — не люблю, когда мужчина румянится и носит парик, — продолжал Алексей Дмитриевич, и я кивнула в знак того, что тут наши мнения совпадают. — Но его ночной налет на комнату Гверры может быть объяснен просто: в баулах приятеля могло храниться его имущество, возможно, деньги. Гверра-то жил в гостинице, а Казимир — в цирке, и понятно, что он хотел держать свои сокровища в надежном месте. Почему-то он не захотел ничего объяснять де Баху, а сам ночью прокрался в комнату и залез в баулы. Мне сейчас даже жаль, что мы его спугнули.
— Но для чего Казимиру и Адаму распускать нелепые слухи о своем покойном товарище?
— Сам бы я желал это знать… — Алексей Дмитриевич задумался. — Допустим, они стараются направить полицию по ложному следу потому, что знают имя убийцы.
— И выгораживают убийцу своего друга? Что вы такое говорите?!.
— Знаю, что говорю. Вся эта труппа в Риге — чужаки. Они всюду — чужаки, и их мало беспокоит, что делается за оградой Верманского парка, они живут своей жизнью. Возможно, она кинули вас на растерзание полиции, чтобы потом, уехав из Риги, посчитаться с убийцей итальянца и примерно его наказать.
— Да! Именно так и есть! — воскликнула я. — Они знают, кто убийца! И они уже расправились с ним! Потому что это — Карл Шварц! Он мог завидовать итальянцу хотя бы потому, что итальянец — молод и всеми любим, а сам он уже почти никто, оставлен в цирке из жалости!
Я имела в виду, что в мире цирковых штукарей возможность выходить на манеж, показывать свое мастерство и срывать рукоплескания — все равно, что, скажем, при дворе камергерский ключ или орден Андрея Первозванного. Оказалось, меня поняли без объяснений.
— Логично! Но что в таком случае означает суета с ножами?
— Означает то, что Карл выдернул нож, по которому его можно было опознать. Ведь бывают ножи с приметными рукоятками. Возможно, он этот нож не выбросил, а где-то спрятал. Казимир с Адамом отыскали его — и он послужил орудием возмездия.
— Вы правы, мисс Бетти… то есть, Елизавета Ивановна. Все выходит очень складно! — Алексей Дмитриевич прямо сиял неподдельной радостью. И вдруг его лицо изменилось — он вспомнил про подозрительного нищего.
— Да мало ли, по какой причине старый и безобидный безумец за мной увязался? — спросила я. И задумалась — тот взгляд, который я встретила во дворе, у стены сарая, безумным, кажется, не был…
В дверь постучали. Я сказала: «Входите!» Следовало бы произнести «Entrez!», но мне хотелось говорить по-русски, я чувствовала, насколько нелепо прозвучит в трактире это «Entrez!».
Вошел высокий, плечистый и бородатый молодой мужик, одетый на староверский лад, в длинный кафтан и непременные смазные сапоги.
— Господин Сурков, у нас неладно, — сказал он, поклонившись Алексею Дмитриевичу и не обращая на меня ни малейшего внимания.
— Что стряслось, Федот?
— Гаврила пропал. Яков Агафоныч просил вас приехать к цирку, сказал — вы-то там бывали, все устройство знаете.
— То есть как это — пропал?
— Яков Агафоныч, выходя из трактира, меня с собой кликнул, и мы поехали на Потапе — извозчика нашего Потапом звать. Ругался Яков Агафоныч, грозился Гаврюшку собственноручно выпороть. Приезжаем. Потапа оставили на эспланаде, сбоку, где липы уже выросли. Сами — к вертепу, обошли его кругом — Гаврюшки нет. А на Елизаветинской стоит Гришка-гусар. Он убогий, на деревяшке, при Александроневской церкви кормится. Мы его все знаем. Спросили — нашего Гаврилу не видал? Говорит — нет, не было. Тут Яков Агафоныч догадался. Спрашивает — а не бегал ли тут дурак в нашенском кафтане и в черном парике, который идет ему, как корове седло? Гришка отвечает — бегал какой-то взад-вперед. Сам-то он на деревяшке своей медленно к церкви ковыляет, а Гаврюшка сперва обогнал его, потом назад повернул, суетился очень. И вдругорядь обогнал, и глядь — опять назад бежит. Гришке стало любопытно, он обернулся — и видит, что дурак в парике взбежал по ступенькам к дверям вертепа, с кем-то там совещается. И вдруг садится рядом с нищим — там, у вертепа, свой нищий завелся. Убогие-то друг дружку знают, а про этого Гришка ничего сказать не мог. Ну, ему что — он дальше побрел, но еще раз обернулся. А там, на крыльце, уже никого…
— То есть, его в цирк затащили? — спросил Алексей Дмитриевич.
— Сдается, он в вертепе, а взял его туда тот нищий.
— Это странно… — пробормотал Алексей Дмитриевич. — Что Гаврюшу туда понесло, понятно. А вот нищий зачем туда залез?
— Яков Агафоныч там остался, сидит в саду, смотрит сквозь ограду, меня за вами прислал.
— Елизавета Ивановна, прошу вашей комнаты не покидать, — сказал Алексей Дмитриевич, вставая.
— Напротив — я поеду с вами!
— Там дело смутное, я не хочу еще и о вас беспокоиться.
— Я тоже имею к этому делу кое-какое отношение! И не разубеждайте меня!
Сама не знаю, откуда во мне вдруг взялось столько отваги. Подозреваю, что мне просто было необходимо переупрямить господина Суркова и настоять на своем. А это желание переупрямить — дурной знак. Обычно оно возникает у меня при опасении, что приятельские отношения с мужчиной чреваты чем-то иным с его стороны… или же с моей…
Я снова надела шляпку и закуталась в шаль. Очевидно, древние римляне запахивались в тоги свои таким энергическим движением, как я в эту шаль.
Он понял, что спорить со мной бесполезно.
— Алексей Дмитриевич, — сказала я, когда мы уже ехали по Елизаветинской. — Мне вот что не дает покоя. Бедный Карл Шварц — мужчина ростом выше среднего и с приметной сединой. Его голова была почти белой. Так как же тот человек, о котором вы говорили, тот конокрад-неудачник, мог в темноте спутать его с женщиной? Да еще со мной? Это совершенно невозможно.
