– Все, что видишь, все, что любишь, недостойно мудреца,
Зелень, и миндаль, и вина – нет им счета, нет конца!
– Мир – змея, а честолюбец – это тот, кто ловит змей,
Но змея от века губит неудачного ловца! —
Подхватил Дионис чистым голоском и оба – малыш и доцент Индрин – посмотрели на Нестора, как бы намекая, что Рудаки писал-то, собственно, про него, про змея. Нестор понял, что началась совсем другая игра. Нужно было достойно парировать, и змей продекламировал:
– Приди, утешь меня рубиновым вином,
На чанге заиграй, мы пить с тобой начнем…
При этих словах в руках малыша появился струнный музыкальный инструмент. Однако выглядел он не «треуголкой», как персидский чанг, а имел характерную форму греческой кифары или римской лиры. Малыш вдохновенно ударил по струнам, и заканчивал декламацию Нестор уже под музыкальное сопровождение:
– Такого дай вина, чтоб яхонтом сверкнул
Тот камушек степной, что отразится в нем.
И чтобы песня длилась, хоть Нестор уже и замолчал, Дионис сам продолжил под звенящий перебор:
– Отречься от вина? Да это все равно,
Что жизнь свою отдать! Чем возместишь вино?
Могу ль я сделаться приверженцем ислама,
Когда им высшее из благ запрещено?
Слова из рубаи Омара Хайяма об исламе особенно забавно звучали из уст совсем юного древнегреческого бога. Нестору трудно было представить себе Диониса исламистом. Малыш заметил, что змей уделяет ему внимание, и залился звонким смехом. А потом неожиданно стал серьезным и сказал с важностью старца-суфия, умудренного немалым жизненным опытом:
– Женщина, неспособная понять или хотя бы принять пристрастие мужчины к вину, никогда не сможет стать хорошей женой.
– Вот потому я и не женюсь! – поддержал доцент Индрин.
– Вы ж не пьете, Глеб Сигурдович, – попытался урезонить его Нестор, но в доцента вселился бес противоречия. Да и не хотелось ударить в грязь лицом в присутствии бога виноградной лозы.
– Пью! – отчаянно заявил он.
– Ну, не так же, чтобы очень… – настаивал змей.
– Очень! – возопил доцент Индрин. – Я очень пью! – Но потом успокоился и заметил уже более ровно:
– Пью я или не пью – дело обстоятельств. Но не женюсь я именно по указанной причине!
После чего прочитал трогательно, как первокурсник театрального училища на вступительном экзамене:
– От злой жены или душой отчайся,
Иль по миру бродяжить отправляйся.
– Саади? – с пониманием темы уточнил Дионис.
– Саади! – все еще экзальтированно подтвердил Индрин.
– Не бывает злых жен, – заметил Нестор. – Нужно искать причину злости. А причина злости – в непонимании.
– Вот-вот, – поддержал малыш Дионис, – о чем я и говорю.
– А женщина не сможет понять, – змей отполз от стола, где ранее находилась шахматная доска. Теперь доски не было. Осталась только вечно не пустеющая бутылка вина, хотя Глеб Сигурдович пил без остановки: когда его уста не были заняты разговором, они были заняты вином. Бог на руках мраморного Гермеса проследил за направлением змеиного взгляда и снова залился смехом.
– Какие шахматы? – звенел бог-малыш. – В Древней Греции не играли в шахматы. У нас играли в кости. И азартно играли, доложу я вам.
– Женщина не сможет понять, – повторил змей. – Это то, что политики называют двойными стандартами. Пола два и, соответственно, набора жизненных стандартов – тоже два. Все вопросы с виноградной лозой, с воспитанием детей, с количеством увлечений и половых актов на стороне – все эти вопросы мужчины решают из своей системы координат, а женщины – из своей. И вся история нашей Взвеси – это попытка двух полов перетащить друг друга в собственную плоскость мировосприятия. Ведь гармония наступает лишь тогда, когда мужчина и женщина в семье живут по одним законам, на вещи смотрят под одним углом. Когда все вводные на выходе дают один и тот же результат.
– Когда муж и жена – одна сатана! – радостно заключил Дионис. Потом виновато посмотрел на собеседников и добавил:
– Что я могу сделать? Жена не рифмуется ни с Аидом, ни с Тартаром. Даже Плутон не подходит. Пришлось использовать иврит.
– Сатана на иврите – противник, оппонент, так сказать, – уточнил для публики доцент Индрин. – Может быть, даже научный оппонент. Кто же тогда консультант на этой вселенской защите диссертации?
53
– Кстати, вся история Взвеси совсем в ином, – заметил Индрин, и Нестор весьма удивился его осведомленности: в иллюзорной реальности Бытия люди непосвященные уникальное понятие «Взвесь» обозначали совершенно иными терминами. Видимо, реальность бордовой комнаты имела свои законы. В конце концов, Индрин в этой комнате – риши, больше чем просто мудрец, а значит, всегда действует заново, не черпая информацию из недр Тамаса-памяти, а создавая новые информативные потоки, априори верные, поскольку рождены они из кристального источника. Старые и пыльные мысли – не для риши.
– Вся история любой Взвеси, – невозмутимо продолжал Индрин, не догадываясь о размышлениях Нестора, – это история погони за бессмертием, и никак иначе.
– В точку! – восторжествовал Дионис. – Все религии мира давно это просекли и поят народы…
– Опиумом! – вспомнил Нестор незабвенных Ильфа и Петрова.
Малыш Дионис посмотрел на Нестора настороженно, но потом расслабился и продолжил:
– Поят амритой, сомой, амброзией, нектаром. Только не так, как поят вас, Нагов, а в метафорическом смысле: вот, вроде, есть, а вот, вроде, нет. За неимением бессмертия реального человечество довольствуется обещаниями бессмертия утраченного.
– Древние боги поступали так же? – Глеб Сигурдович задал провокационный вопрос.
– Не могу знать, – развел ручонками Дионис. – Я бог молодой, из последних эшелонов. В мое время бессмертия никто не обещал. Герои его могли получить за особые заслуги. Некоторых воплощали в звездном варианте. Ну, как и семь медведей-риши. Земля была одна, одни правила.
– И язык был один, – Нестор свежо помнил разговор с Соней-Справедливостью и чтение отрывка о Вавилонском столпотворении.
– Кто сказал? – встрепенулся доцент Индрин.
– Ну, как же? – удивился змей Нестор. – Как вы, лингвисты, называете? Праиндоевропейская языковая семья?
– Что за макрокомпаративистская ересь? – насупился Индрин. – Кто привил Вам эту ностратическую, борейскую заразу? Педерсен? Старостин? Андреев? Иллич-Свитыч?
– Но что не так? – не сдавался Нестор. – Любой историк скажет, что большие народы поглощают малые, «учат» их своему языку. Но это более поздние процессы. А если представить, что был некогда один народ, который взял да и распался на множество малых?
