* * *
Ужинал я в «Сенчури-клаб», членом которого состою много лет. Оказалось, там новый метрдотель, и я спросил его, где прежний, Роберто. Выяснилось, что его прямо перед клубом насмерть сбил велосипедист-рассыльный, который ехал по односторонней улице в запрещенном направлении.
Я сказал: как жалко! – и метрдотель с готовностью со мной согласился.
Знакомых никого не было, и не удивительно, ведь все, кого я знал, умерли. Но в баре я познакомился с человеком намного меня моложе, который, как Цирцея Берман, пишет романы для молодежи. Я спросил его, слышал ли он о Полли Медисон, а он в ответ: а вы об Атлантическом океане слышали?
Мы вместе поужинали. Жены его в городе не было, уехала читать лекции. Она известный сексолог.
Как можно деликатнее я рискнул спросить, не слишком ли обременительно спать с женщиной, имеющей такие познания в технике секса. Закатив глаза к потолку, он ответил, что я попал в точку:
– Мне непрерывно приходится подтверждать, что я ее действительно люблю.
* * *
Остаток вечера я тихо провел у себя в номере в отеле «Алгонквин», включив ТВ на порнографическую программу. Не то чтобы смотрел, а так, поглядывал время от времени.
Домой я планировал вернуться дневным поездом, но за завтраком встретил знакомого истхемптонца, Флойда Померанца. Тот тоже ближе к вечеру собирался домой и предложил подвезти меня в своем огромном кадиллаке. Я с радостью согласился.
Способ передвижения этот оказался таким приятным! В кадиллаке спокойнее, чем в утробе. Я говорил уже, что «Двадцатый век лимитед» был вроде мчащейся в пространстве утробы, в которую снаружи проникали непонятные перестуки и гудки. А кадиллак – вроде гроба. Померанца и меня словно в нем похоронили. К черту суеверия! Так было нам уютно в этом общем просторном гробу на гангстерский вкус. Хорошо бы хоронить человека вместе с кем-нибудь еще, кто подвернется.
* * *
Померанц молол что-то о попытках собрать осколки своей жизни и склеить ее заново. Ему сорок три года, как Цирцее Берман. Три месяца назад он получил одиннадцать миллионов отступных за то, что ушел с поста президента гигантской телекомпании.
– Большая часть жизни у меня еще впереди, – сказал он.
– Да, пожалуй, что так.
– Как вы думаете, мне еще не поздно стать художником?
– Никогда не поздно, – сказал я.
* * *
Раньше, я знаю, он спрашивал у Пола Шлезингера, не поздно ли еще ему стать писателем. Считал, что публику может заинтересовать история, происходившая с ним в телекомпании.
Шлезингер потом сказал: надо бы как-то убедить Померанца и ему подобных, а такими кишит Хемптон, что они уже выжали из экономики больше чем достаточно. А не построить ли в Хемптоне Почетную галерею разбогатевших, предложил Шлезингер, и там в нишах расставить бюсты председателей арбитражных судов, специалистов по перекупке акций, любителей перехватить миллион в мутной воде да с толком его вложить, ловких авантюристов, золотящих ручку, подмазывающих кого надо, а на пьедесталах выбить статистические данные: кто сколько миллионов ухитрился легально присвоить и за какой срок.
Я спросил Шлезингера, буду ли удостоен бюста в Почетной галерее разбогатевших. Он подумал и пришел к выводу, что в принципе Почетной галереи я достоин, но только мои деньги появились как результат случая, а не алчности.
– Ты должен быть в Галерее любимчиков слепой удачи, – сказал он, предложив построить эту галерею в Лас-Вегасе или Атлантик-Сити, но потом передумал:
– Лучше на Клондайке, наверно. Желающим полюбоваться на Рабо Карабекяна в Галерее любимчиков слепой удачи придется приезжать на собачьих упряжках или на лыжах.
Пол не может пережить, что я унаследовал долю в акциях футбольной команды «Цинциннати Бенгалс» и мне плевать, что там происходит. Он заядлый футбольный болельщик.
14
Стало быть, шофер Флойда Померанца подкатил к выложенной плитками пешеходной дорожке перед моим домом. Как граф Дракула, я выкарабкался из нашего шикарного гроба, ослепленный заходящим солнцем. Почти на ощупь добрался до парадной и вошел.
Позвольте описать холл, который мне предстояло увидеть. Устрично-белые стены, как и повсюду в доме, метр за метром, кроме цокольного этажа и помещения для прислуги. Прямо передо мной, как Град Господень, должна мерцать картина Терри Китчена «Таинственное окно». Слева – Матисс, женщина с черной кошкой на руках, стоящая перед кирпичной стеной, заросшей желтыми розами, – покойная Эдит честно, по всем правилам, купила эту картину в галерее, подарив мне ее на пятую годовщину нашей свадьбы. Справа Ганс Хофман, которого Терри Китчен получил у Филиппа Гастона в обмен на одну из своих картин, а потом отдал мне, когда я оплатил новую коробку передач для его цвета детских какашек «бьюика-родмастера» с откидным верхом.
* * *
Желающим более подробно узнать о холле нужно найти февральский выпуск «Архитектора, и декоратора» за 1981 год. Там прямо на обложке холл, сфотографированный через открытую парадную дверь с пешеходной дорожки, которая тогда по обе стороны была обрамлена шток-розами. Основная статья посвящена дому, «превосходному образцу переделки декора викторианского особняка, позволившему сочетать его с современной живописью». О холле говорится: «Уже то, что находится в холле дома Карабекяна, – прекрасная основа для небольшой, но замечательной музейной экспозиции современной живописи, хотя это лишь легкая закуска перед невероятным пиршеством, которое ожидает вас дальше, в высоких снежно-белых комнатах».
Но был ли великий Рабо Карабекян вдохновителем этого счастливого союза старого и нового? Нет. Это покойная Эдит предложила вытащить мою коллекцию со склада на свет Божий. Не забывайте, этот дом – родовое владение семьи Тафтов, и для Эдит он был полон не только воспоминаниями о радостных летних месяцах, которые она проводила здесь девочкой, но и о счастливом первом замужестве. Когда я перебрался сюда из амбара, она спросила, уютно ли мне в такой старомодной обстановке. Честно, от всего сердца я ответил, что мне нравится все как есть и для меня ничего менять не надо.
Да, ей Богу, именно Эдит пригласила подрядчиков, заставила содрать обои до штукатурки, снять люстры, заменив их вмонтированными бра, выкрасить дубовые панели, плинтусы, косяки, двери, оконные переплеты и стены в устрично-белый цвет!
Эдит словно помолодела на двадцать лет. Когда работа была окончена, она сказала, что могла бы умереть, так и не узнав, какой у нее дар переделывать и декорировать помещения. А потом обратилась ко мне:
– Позвони в компанию «Все для дома. Хранение и доставка» – (там на складе многие годы пролежала моя коллекция), – пусть они вынесут твои чудесные картины на свет Божий, пусть скажут им: вы отправляетесь домой!
* * *
Но когда, вернувшись из Нью-Йорка, я вошел в холл, мне представилась такая ужасающая картина, что, клянусь, я вообразил, будто здесь гулял топор убийцы. Я не шучу! Казалось, передо мной кровь, смешавшаяся с навозом! Прошло, наверно, не меньше минуты, пока я осознал, что на самом деле вижу: обои в огромных, как кочаны капусты, красных розах на фоне коричневатых, цвета детских какашек плинтусов, панелей и дверей, и жесть цветных литографий с изображением маленьких девочек на качелях, все на паспарту из пурпурного бархата в золоченых рамах, таких огромных, что они весили, должно быть, не меньше, чем лимузин, доставивший меня к месту этой катастрофы.
