Волонтер хотел вскочить, но бреннвин словно привязал к скамейке. Змея о трех головах коварно ухмыльнулась. Ворон едва не выронил ключ.
– Спасибо за хлеб-соль! – Волонтер рывком поднялся.
– О, подожди! – Бьерн схватил волонтера за предплечье, заговорил по-русски: – Я хотел сказать… Вчера Маркитка так пел, так пел!
– Какой Маркитка? Мастридия, что ли?
– Да!
Когда швед волновался, он путал род и падежи, хотя обычно по-русски говорил вполне прилично. Разве что выговор выдавал в нем иностранца.
– Я слушала его и вспомнил один наш легенда. Викинги перед дальним походом проклинали родную землю и любимых женщин. А женщины тогда пели. Взывали к Одину, богу. Просили, чтобы он милостив был к уплывающим, вывел их на тучные земли, дал новых и верных супруг. И Маркитка пел и молил за тебя.
– Глупости! Она девчонка совсем.
Волонтер взбежал по лестнице. Хозяин, пошатываясь, последовал за ним. Нетвердой рукой принялся отодвигать засовы, сбрасывать цепочки. И между делом произнес тихо:
– Маленький Мастридка имеет большое сердце.
– Опять перепутал род! – И эта ошибка напомнила волонтеру, как волновался швед в Борках при подьячем, и все отмахивались от него, так и не выслушали. – А что ты хотел сообщить нам третьего дня? – спросил уже с порога.
– А-а, я хотел прибавить к вашему ученому разговору, что Бьерн по-шведски медведь. Береза – бьерк, тоже медвежье дерево.
– Ну и дела! – только и воскликнул волонтер. Он опаздывал. Глотнув свежего воздуха, вспомнил, что ему все-таки нужно на заставу, с утра спросонья перепутал дни, нынче ввечеру ему заступать. Хорошо, что ввечеру!
Глава X
Вечеря Мастридии и драгоценная луковка
радостном расположении духа он быстро шел по людным в это время улицам. Встречные посматривали на него с веселым удивлением. Какая-то шустрая бабенка, из деревенских, вдруг захохотала и покрутила пальцем у своего виска. Тут только волонтер заметил, что не снял нелепой одежонки алхимика. На голове каким-то образом оказался колпак, хоть он и не помнил, что надевал его. Пришлось нырнуть в подворотню гостиного двора. От ее каменных, замшелых стен разило псиной и мужиками. Как тут было не добавить своего запаха.
Покончив с неотложными делами, волонтер двинулся дальше. Шагал без головного убора, что было для его лет явлением неподобающим. К тому же отягощал уж вовсе безобразящий мужчину сверток – ни дать ни взять дитя в пеленках.
Шапкой он разжился у сменщика. Вместе они выкурили по трубке, поругивая, как обычно, полицмейстера. Потом сменщик по привычке и не очень охотно отправился на кружечный двор, то есть в кабак, пополнять государеву казну. С ведра проданной водки государству шло десять копеек. Ведро стоило восемьдесят шесть копеек. А закуска к нему, свиное мясо – сорок восемь копеек. Только никто мясом на кружечных дворах не закусывал. Да и водку пили зачастую в других местах, там, где подешевле.
Незаконная продажа водки здорово преследовалась. Самостийных торговцев штрафовали, пороли кнутом на главной площади города, высылали, случалось, в места отдаленные, а имущество конфисковали в пользу государственной казны.
«Питухам» незаконного пойла тоже грозило наказание, несколько помягче. Их били кнутом и сажали в тюрьму на год. Они благополучно отбывали срок – и опять принимались за прежнее: «за вино бьют, а на землю его не льют».
Волонтер очень рисковал, посещая лабораториум. Но от риска он получал куда большее удовольствие, чем от сомнительного шведского «бреннвина». В своих поступках волонтер вообще руководствовался правилом царя-батюшки Петра I: «бояться несчастья – и счастья не видать». Оттого и напарника жалел: мужик боялся рисковать, переплачивал за выпивку в кабаке и только там находил собеседников. Сочувствуя, как родному, смотрел он напарнику вслед, мысленно сокрушался: торчать тому вечно в будке. Для себя волонтер считал ее пристанищем временным. А напарник неожиданно обернулся и весело помахал рукой. Собственная судьба его вполне устраивала.
Город тем временем готовился к ночному отдыху. Перестали громыхать телеги, скрипеть колесами коляски и кареты, перестали галдеть разносчики мелких товаров и вопить дети. Давно утих базар. Его опустевшей площадью с наступлением темноты завладели бездомные собаки и свирепо грызлись у маленьких костров. Разводили огонь, жгли мусор торговцы арбузами и дынями, горшечники: грелись, спасались от комаров, готовили ужин. Они ночевали на базаре под грудами товара. Покинули свои наблюдательные посты на скамеечках у домов посадские старухи. Их одногодки чиновницы и купчихи переместились от окон в темную глубь покоев. Старшее поколение переяславцев и люди степенные, женатые задолго до полуночи отходили ко сну. Люди же молодые, разных чинов, звания и пола, как раз в эту пору устремлялись на тайные свидания. Длились они порой до рассвета.
Волонтер развлекался, наблюдая, как таится молодежь за чахлыми кустами или за стволами уличных деревьев. Крадущиеся тени хорошо были видны на заборе богадельни. Они стремительно проскальзывали то в одном, то в другом направлении, а то и устремлялись навстречу друг другу. Было забавно видеть их мгновенное замешательство. Одна тень не сумела преодолеть его: заметалась, заметалась и замерла как раз посередине забора. Тонкий голос окликнул испуганно и неуверенно:
– Дяденька Стахий?
– Мастридия? Дитятко, что случилось?
– Я повечерять тебе принесла.
Темная фигурка отделилась от ствола липы, нерешительно направилась к будке. В руках Мастридия держала небольшой узелок, видимо с провизией. Волонтер замер, вожделея.
– Ты, чай, проголодался. Ведь с утра не евши, – Мастридия говорила с такой уверенностью, будто весь день не спускала с него глаз. – Щец похлебай. Хоть и постные, а вкусные вышли.
Пока волонтер соображал, как ему быть, она совсем осмелела и хозяйничала в будке. Расстелила на скамье белый платок, поставила на него чугунок, рядом с ним положила краюху черного хлеба и ложку.
– А блинки еще теплые. Не остыли под шалью. Нарочно ее накинула. – Шерстяная домотканая шаль, какой укутываются деревенские женщины в метель, свисала с узеньких плеч до пят. Мастридия вынула из-за пазухи обернутые лопухами эти самые блинки. – Ешь! Я покараулю. – И выскользнула из будки.
Волонтер подчинился: голод не тетка. Щи и в самом деле были вкусными, наваристыми, пряными. Мастридия не пожалела укропа и любистка, да и корешки в них попадались сладкие: морковь, пастернак. Один оказался незнакомым на вкус, каким-то особенно мучнистым.
– Что это тут у тебя? – полюбопытствовал волонтер. – На пастернак не похоже и вроде бы не чеснок.
– Так это, верно, твоя луковка, – отозвалась Мастридия безмятежно. – Та, что в горнушке лежала.
– Ядрена вошь! – вскричал волонтер. – Вмиг схарчить целое состояние! – И подумал: «Не добиться теперь благосклонности подьячихи. – Он забыл ее имя. – Да нужна ли эта благосклонность?»
