– Я хотела, как лучше, – захныкала сирота у порога будки.
– А вышло, как всегда, – без гнева заметил волонтер. Ему не хотелось пенять девчонке за самоуправство, за то, что по избе его шастает, как по своей. Сам виноват – повадил! Да и платить руганью за ужин неблагородно.
– Не ты, так мыши бы ее схарчили, – продолжала оправдываться, виниться Мастридия, – да и вялая она уже была. Не взросла бы.
Волонтер молчал, дожевывал блин. Думал, что не судьба расти тюльпанам в Переяславле. Не одна ведь у него луковичка была. Все не уберег. Он дожидался осени, чтобы посадить их. Мечтал, что запламенеют редкие цветы сперва на огородах борковских девок, потом на кремлевских косогорах. Все будут дивиться их великолепию и тому, откуда они взялись, столь редкие, столь ценные. Задумавшись, волонтер вынул из порожнего чугунка ложку и еще раз облизал ее. С блинами он незаметно покончил. Остались одни лопухи.
– Дяденька Стахий, можно я с тобой покараулю до утра? – робко попросила Мастридия.
– Что? А-а! Уставом не положено посторонним находиться на посту. И так ты тут непозволительно долго. Нагрянет проверка… – строго говорил волонтер, а сам соображал, куда деваться девчонке в такую пору. И зачем только спросила? Осталась бы, не прогнал. Хотя, конечно, разговоры могли пойти потом.
– Не положено! – вспылила сиротинушка и вскочила в будку. Сам-то волонтер не заметил, как из нее вышел. – Не положено! – Быстро увязала в платок чугунок и ложку, с лопухами в придачу. – Гликерию свою, небось, дожидаешься! Ей все положено! Для нее устав не писан! – И выскочила, побежала через дорогу и уже с другой стороны улицы прокричала: – Зря дожидаешься! В Москву она укатила! Утром! К царице! Сказки сказывать.
– Куда ты, вернись! Куда ты? – Волонтер почувствовал себя курицей, которая высидела утенка и увидела его на пруду.
– Не горюй особо, я у крестной заночую. Приятных сновидений! – И Мастридия скрылась во тьме.
Покой опустился на город. Лишь цикады трещали, да какая-то птичка запоздало внушала: «Спать пора, спать пора».
То, что Гликерию призвали во дворец, волонтера не удивило. Она слыла лучшей сказительницей в рязанской округе, да и в старой столице вряд ли нашлась бы лучшая. Анна же любила сказки, знала в них толк. С малых лет пристрастилась к байкам-побасенкам. Их постоянно рассказывали няньки-мамки, странницы, каких полно было в Измайлове зимой и летом. Когда же, случалось, иссякал запас сказок у дворцовых сказительниц, призывались рассказчицы из ближайших к Москве городов.
Росла Анна, менялись и сказки, превращались в забавные истории, сиречь анекдоты. Иногда их придумывали сами царские особы. Волонтеру запомнились те, что рассказал царь-батюшка.
Посетил он как-то архиерея. Там, конечно, принялись его потчевать. Один монах, поднося водку, вдруг споткнулся – и облил царя. Но не растерялся и сказал: «На кого капля, а на тебя, государь, излилась вся благодать».
Рассказывал царь, как пытался пресечь в государстве воровство и хотел издать указ: кто украдет на сумму, достаточную, чтобы купить на нее веревку, тот без дальнейшего следствия повешен будет. А генерал-прокурор возразил негаданно: «Всемилостивейший государь! Неужели ты хочешь остаться один, без служителей и подданных?»
Глава XI
Двор герцогини Курляндской
При дворе герцогини Курляндской Анны в Митаве и в ее загородной резиденции Вирцау тоже имелись сказители и шуты. Шуты развлекали не только смешными действиями, но и всякими словесными нелепицами, коротенькими небылицами, часто непристойными – балагурили. Время от времени появлялись и рассказчики-немцы. Но Анна их не жаловала. Герои их сказок отличались скаредностью и жестокостью. Чего один хитроумный Клаус стоил! Не просто хитрюга – мерзавец. Правда, и русские сказки сочинялись и сказывались не самыми благородными людьми. Порой приветствовались в них лень, способность добиться успеха за чужой счет. Нередко забывали сказители, что такое милосердие. Зато в русских сказках всегда присутствовала любовь. Добрый молодец преодолевал немыслимые препятствия, искал и находил красну девицу. Добры молодцы не всегда звались Иванами, то есть не обязательно были русскими. Бова королевич, например, уж точно не был русским, не были россиянами и те, кого сказительницы именовали «прынцами».
Лет в тринадцать Анна решила, что ее прекрасный принц будет чужеземцем. В иностранцах ей чудилась привлекательная загадочность. Она много интересного слышала о дальних странах. Прежде всего, о Голландии, о ней рассказывали дядюшка и голландец Корнелий де Бруин. Тот два года жил в России, бывал в измайловском и преображенском дворцах. Писал, по желанию царя, с нее, девятилетней, и с ее сестер портреты. Разговаривал через толмача с их матерью: она присутствовала при его работе.
Как сказку, вспоминали в Измайлове историю неудавшегося замужества царевны Ирины Михайловны. Ей было тринадцать лет, когда ее отец, царь Михаил, и старший брат решили, что она готова к супружеству. Вообще-то с замужеством царевны можно было бы еще подождать, если бы отца и брата заботило ее счастье. Но они решали задачу большой государственной важности, женское счастье в сравнении с ней значило мало. Удачно заключенный брак позволил бы им убавить алчность ближайших соседей, Швеции и Польши, поумерить их притязания на пограничные с Россией области.
Царь Михаил пытался выдать дочь замуж в Швецию, но попытка не удалась. Сыскал жениха в Дании, сына датского короля Христиана IV. Правда, принц не имел права на престол: его родители состояли в морганатическом браке. Мать его была дочерью рыцаря, всего лишь рыцаря! Король женился на ней по любви и тем самым лишил их сына надежды на трон. То, что зять не станет королем, не очень огорчало царя Михаила. Он рассчитывал, что Христиан оставит трон нескоро и будет союзником России долгое время – сына он любил. Датского короля союз с русскими тоже устраивал, поэтому он отрядил принца в Москву, жениться.
«Вальдемар был вылитый, ну вылитый Бова королевич, – уверяла царевен одна из старых нянюшек, – высокий, осанистый и лицом чистый. Двадцати лет от роду, а уж умел изъясняться по-немецки, по-французски, по-итальянски и знал эту – как ее? – латынь. Да еще, говорили, весьма искусен он в воинском деле. Не зря говорили: Вальдемар свое искусство показал, – вздыхала нянюшка. – А с царевной Иринушкой они так и не свиделись».
Нянюшка опять вздыхала: то ли осуждала нынешние нравы, то ли жалела, что ее сверстницы не имели в молодости свободы, то ли печалилась о несчастной Ирине. Царевну не выдали замуж за прекрасного королевича. Он не пожелал переменить свою веру, хотя его уговаривал сам царь. Тогда разгневанный Михаил Федорович повелел подержать несговорчивого жениха в заключении, пока не одумается. Царь не сомневался, что сломит Вальдемара: давал за царевной пусть не полцарства, но все-таки приданое немалое. Входили в него города Суздаль и Ярославль королевичу в пожизненное владение, худоба всякая на триста тысяч. Молодым позволялось держать свой двор в Москве.
«Не позарился королевич на такое богатство, – рассказывала нянюшка. – Приближенные его перекололи шпагами всю стражу и вместе с ним бежали к Тверским воротам. Там тоже сражались отчаянно, да их поймали. И как им было скрыться в чужой стране! Королевич прожил в плену почти два года. Возненавидел всю царевнину родню и после смерти царя-батюшки Михаила Федоровича уехал к себе в Данию. Царевна Иринушка так и осталась вековухой».
