– Особо-то не засиживайся. Анна Ивановна тебе на аудиенцию час отвела. Думаю, лучше с императрицей наедине час потолковать, чем бараниной с утра брюхо набивать. Я, к слову сказать, буженину предпочитаю. Однако компанию тебе за трапезой не составила – времени в обрез.
Выходит, он в плену у самой императрицы! А это ее доверенная дурка. Та самая, что опекала Гликерию. Только она, любимая шутиха императрицы, могла назвать незнакомцу свою госпожу без титула.
Волонтер знал, что, став императрицей, Анна подписала указ, где говорилось: «Казни подлежит всякий хулительными словами погрешивший против Величества или действие и намерение императорское презревший или непристойно об оном рассуждающий». Оскорблением считалось и упоминание имени императрицы без титула. И за такое оскорбление уже не раз привлекались к судебному расследованию неосторожные говоруны. Один строптивый корабельный мастер посулил своему начальству, что с челобитной пойдет к Анне Ивановне, – и поплатился сам. Глупый мужик из патриотических чувств похвалился в трактире: «У нас много в слободе Аннов Ивановнов», – был неправильно понят, и больше в слободе его не видали.
Наказаний же предусматривалось множество. Даже смертная казнь отличалась немалым разнообразием: отсечение головы, сожжение живьем, сажание на кол, четвертование, колесование. И все смертные приговоры утверждала императрица. Волонтер не мог поверить, что Анна способна одним росчерком пера лишить кого-то жизни. В его памяти она жила отважной девочкой, нанизывающей живого карася на шпажку, несчастной вдовой, забавляющейся скуки ради травлей зайца в поле, страстной женщиной, посылающей на смерть солдат, чтобы вызволить своего любимого. Но, посылая солдат на помощь Морицу, полагал он, она не представляла, что подвергает их смертельной опасности.
Волонтер застрял за столом, к изумлению дурки. Он испугался неотвратимости встречи, того, что она должна состояться немедленно. О том, что встреча с императрицей сулит человеку награду или кару, волонтер не думал. Он боялся, что, увидев Анну, выдаст свои чувства. Он бессознательно тянул время. Долго вытирал губы. Хотел воспользоваться, по привычке, рукавом, но тут увидел салфетку. Тщательно сложил ее. Рукав же оказался засален до зеркального блеска. Прежде он не замечал этого. Устыдился своего вида, своего небрежения к костюму. Стал чуть ли не подсчитывать, куда деньги у него уходят. А в это время непроизвольно отряхивал, одергивал штаны, тесноватый мундир, потянулся к скатерти, чтобы ее углом стряхнуть с башмаков пыль.
– Брось прихорашиваться! – остановила дурка. – Анна Ивановна примет тебя по-семейному. И сама будет в утреннем негляже. Идем, не боись: она со вчерашнего вечера добрая.
Они прошли длинную анфиладу пустынных залов, обставленных по-европейски: мало небольших мягких стульев и очень много огромных зеркал в широких золоченых рамах. По сияющим паркетам скользили, как по глади недавно замерзшего катка. Волонтер не узнавал дворца. А ведь бывал прежде чуть ли не в каждом из московских, а по измайловскому мог передвигаться с закрытыми глазами. Новые хозяева дворцов за шесть лет, пока он странствовал, все перестроили. Только лестница в закуточке маленького бокового зальца показалась ему знакомой. Похожая вела в полуподвал к домашнему карцеру, куда в Измайлове помещали не особо провинившихся слуг или очень уж нашаливших царевен. Уж не в карцере ли ему назначена аудиенция?
За двойной дверью оказалась горница. Русская горница, обставленная по старинке. Громоздкие поставцы вдоль стен, дубовые стулья, стол у окна, за ним пыльный куст сирени, изразцовый бок печи с лежанкой. В подобной горнице любила проводить время, отдыхать после утомительных царских приемов царица Прасковья. Окружала себя всякими странницами, пророчицами, знахарками, часами валялась на лежанке с капустными листьями на голове. Слушала россказни этих неграмотных баб. Рассказчицы менялись часто, однако все они держали себя с царицей, как с богатой товаркой: заискивали, нахальничали, язвили. Наверное, такие вольности происходили оттого, что настоящей царицей они ее не считали.
Теперь в горнице боком к столу сидела одна из таких баб. Хмурая, грузная, в рубахе и юбке из небеленого холста, в каких спят простые женщины, в надвинутом на брови красном платке. Она кормила кашей ребенка и недружелюбно взглянула на вошедших. Ребенок же радостно завизжал, соскользнул с ее коленей и шустро поковылял к дурке. Та подхватила его и быстро вышла за дверь. Оставила волонтера один на один с какой-то нелюдимой странницей. Та по-прежнему не проявляла к нему интереса. Низко склонившись над тарелкой, доедала оставленную младенцем кашу. Волонтер оглядел горницу. Никаких ширм и занавесок, отгораживающих сокровенные закутки, в ней не было, другой двери – тоже. Значит, императрица могла войти только в ту дверь, в какую вошел он. Пришлось немного посторониться, чтобы открыть ей дорогу и поклониться согласно дворцовому этикету.
Женщина не обратила внимания на его перемещение, доела кашу, облизала ложку. Волонтеру показалось: сейчас примется облизывать тарелку, не считаясь с его присутствием. Он не мог стерпеть такого: шаркнул ногой, кашлянул.
Она, не поворачиваясь к нему, сказала грустно знакомым-знакомым голосом, которого он вовек бы не забыл:
– Не узнал, думм бер. Не узнал.
Он рухнул на колени, забыв об этикете.
– Встань, встань! Я неделями здесь не мету. А уж пол забыла, когда и мыла. У порога же грязь всегда копится. И не стой там, Стахий, проходи, садись. Гостем будешь. – Императрица говорила ласково, а ему казалось, насмехается. Он с трудом поднялся. Ноги подкашивались. Хотел все-таки остаться у дверей, так было привычнее, но каким-то образом оказался на стуле напротив нее. Как девица, в смущении опустил глаза и смутился еще больше. Заметил на своих коленях пыль, прикрыл ее неловко ладонями.
– Так, значит, не узнал? – спросила она.
Он не ответил, смотрел на ее милое чернобровое лицо и диву давался, как мог не узнать его? Ведь изучил до последней оспинки, лучше своего собственного. Уверен был: время не властно над его памятью, всякие там морщины, седины не изменят для него ее облика. И вот ведь: не узнал! Наваждение какое-то.
Императрица улыбнулась. Улыбка была для него новой: насмешливой и величественной, а сказала просто, по-русски, без немецких иносказаний и недомолвок:
– Не мудрено было не узнать: шесть лет мы не виделись. Я постарела, раздобрела на царских харчах. Еще через шесть лет совсем старухой стану, и ни один корсет толщины не скроет, да и невмоготу будет их носить. Женщины в нашем роду стареют рано. И умирают рано. А вот ты изменился мало. По крайней мере, не подурнел. Зазноба удерживала, что не шел так долго? – И не дожидаясь ответа, продолжала: – Впрочем, и теперь не по своей воле ты ко мне пожаловал. Я разбойничков благодарить должна. Хорошо, что ты со связанными руками оказался, а то бы век мне тебя не видеть. Ты за наградой почему не шел – уговор наш забыл?
Волонтер молчал. Не мог же он объяснить императрице, что обрек себя на разлуку с ней сознательно. Хотел выкорчевать ее из сердца. Тем более обстоятельства способствовали тому. Она так высоко вознеслась, что не каждый ее прежний слуга стал ее слугой нынешним. А ему, бывшему волонтеру Думмберу, едва ли удалось бы самостоятельно к императрице пробиться.
