Раз в месяц с юга к острову подходил катер со святым Георгием на флаге, на берег по мягко проседающему трапу спускался чуть сутулившийся старик в легком плаще до пят и шапочке вроде армейской пилотки. На крытой галерее или в уютной комнате для свиданий, выходящей окнами в садик, они с Лиз молчали час-другой, иногда отщипывая ягоду от виноградной грозди, пока не являлся ангел-хранитель Лиз, следивший за тем, чтобы она не пропустила процедуры.
Поцеловав жену в тщательно выбеленную щеку, Ермо отправлялся к катеру. А на пристани его дожидался Фрэнк, подремывавший в огромном старом автомобиле рядом с шофером.
«Стареем, Фрэнк. – Отмахнув полу плаща и с удовольствием кряхтя, Джордж забирался на сиденье и откидывался на высокую спинку: болели не только колени, но и позвоночник. – Лиз передавала тебе привет».
«Спасибо. – Мастиф движением подбородка приказывал шоферу трогать и устраивался вполоборота к Ермо (стекло, отделявшее переднее сиденье от салона, никогда не поднималось). – Остается благодарить Мадонну за то, что мы еще не выходим к гостям с расстегнутой ширинкой. Сохранить память – это так важно… Мистер Макалистер (это был консультант-искусствовед) советует не пренебрегать кальмарами, сэр, чтобы укрепить память».
«А что нужно съесть, чтобы раз и навсегда забыть все?»
Фрэнк неодобрительно жмурился.
«Господь все равно все помнит. Как ни старался синьор Джанкарло все забыть, ничего у него не получилось: жизнь сильнее нас. Недавно он вспомнил о муаровом фраке… Когда он решил свести счеты с жизнью, – а я никогда не одобрял этой слабости, – ему показалось, что лучше всего его тело будет выглядеть в муаровом фраке. – Фрэнк с многозначительной миной поднял толстый указательный палец. – Семь раз, синьор, семь раз я подавал ему муаровый фрак».
Ермо устало улыбнулся.
«Этот фрак заслуживает отдельной вешалки в тетушкином гардеробе».
«Среди русских вещей?»
«У этих вещей есть прошлое, но нет крови».
Только спустя полгода, однажды вернувшись домой, Джордж вдруг почувствовал сильную боль в спине. Врачи констатировали классический инфаркт. А через два месяца, когда волнения по этому поводу улеглись, ни с того ни с сего случился второй инфаркт.
«Эта болезнь называется жизнью, – сказал Ермо доктору Джонсону из госпиталя Гумберта. – Средства от нее прекрасно известны, не так ли?»
Когда же наконец он вернулся из больницы – чуть похудевший, с попрозрачневшими и поголубевшими висками, – Фрэнк встретил его чашкой кофе без кофеина. Ермо уставился на мастифа взглядом, способным, казалось, испепелить василиска, – но толстяк только покачал головой: «Нет, сэр. Считайте, что начался Великий Пост». Что ж, пост так пост.
Отныне, когда он уединялся в кабинете с портретами на стенах, Фрэнк оставлял на столике чашку горячего кофе для запаха и дымящуюся сигару в пепельнице, чтобы хозяин мог хотя бы подышать запретными ароматами.
«Этому посту не завершиться Пасхой, – похмыкивал Ермо. – Воскреснут только идиоты, помешанные на диете и беге трусцой. Христу с его скандальной жизнью тут не нашлось бы места. Он заповедал веселье, а тут… тощища…»
Вернувшись к нормальной жизни, Джордж возобновил поездки на остров Ло, а главное – работу над книгой, получившей позднее название «Als Ob».
Строго говоря, ее содержание не имеет ничего общего с известным трактатом Файхингера: судя по всему, заголовок призван лишь настроить читателя на определенную волну восприятия.
«Действие? Действие разворачивается там, где звуки речи пытаются облечь смыслы языка – и нередко терпят поражение, – писал Ермо. – Точнее других выразился в этой связи русский поэт Тютчев: «Мысль изреченная есть ложь». Мы обречены, однако, вечно стремиться к тому, чтобы преодолеть пропасть между Логосом и речью, этой бледной тенью идеальной реальности, тенью – единственным нашим достоянием… – И далее: – Люди слышали, и большинство даже понимало, что хочет сказать Иисус из Назарета, тем не менее язык его был темен для всех, пока он не зазвучал с вершины Креста. Быть может, впервые мысль, язык и речь, утратив естественные перегородки, слились в некое новое целое, так потрясшее людей, что эхо того потрясения мы слышим до сих пор, и оно, вызывая тоску по утраченному, время от времени побуждает людей искать пути к новой целостности…»
Доктор Иоахим Кюнг не без раздражения писал, что «богословские озарения Ермо скорее наивны, нежели интересны. Беда тому, кто, дожив до преклонных лет, так и не определился со своим отношением к Богу».
К тому времени относится интервью, которое Джордж Ермо дал корреспонденту «Литературной газеты» Кириллу Раменскому, оно не было тогда опубликовано, но сохранилось в архиве журналиста.
«Сын крупного царского сановника Георгий Ермо-Николаев после Октябрьской революции оказался на Западе и вырос в США, где по окончании университета некоторое время работал учителем. Впоследствии, сменив указку на журналистское перо, он передает репортажи из республиканской Испании, сражавшейся с фашизмом. В годы Второй мировой войны – военный корреспондент-кинодокументалист, запечатлевший высадку союзников в Италии и падение режима Муссолини. Шумную славу принесла ему первая же книга «Бегство в Египет», посвященная борьбе итальянских патриотов против нацизма. Романы «Путешествие в», «Говорящие люди», «Смерть факира» и особенно «Убежище» упрочили место Ермо в литературной табели о рангах, выдвинув его в первые ряды писателей Запада…»
Конечно же, это интервью интересно не столько комментариями журналиста – кстати, искреннего поклонника творчества Ермо, – а некоторыми высказываниями писателя, позволяющими лучше понять, о чем он размышлял, работая над книгой «Als Ob», а также о его отношении к некоторым литературным явлениям. Заметим, кстати, что, задавая вопросы о недавно скончавшемся Владимире Набокове, журналист не мог не отдавать себе отчета в том, что никакая советская газета того времени не напечатает такой материал.
«ЛГ». Умер великий русский писатель, лауреат Нобелевской премии Владимир Набоков… Каково Ваше отношение к творчеству этого сложного писателя и человека?
Ер. Меня опечалило известие о его смерти. Мы никогда не встречались, да я, признаться, и не жалею об этом: о чем бы нам с ним говорить? Но он был настоящим homme de plume. Он написал несколько великолепных произведений – «Дар», «Лолита» – и потому прожил счастливую жизнь…
«ЛГ». Но в одном из своих интервью вы заявили, что Набоков терпел поражение за поражением…
Ер. И именно поэтому он был настоящим писателем. Настоящий писатель идет от поражения к поражению, иного ему не дано. Людей, которые побеждают, называют как-то по-другому – генералами, инженерами, политиками, брокерами, но не писателями. Разница между художником и всеми остальными заключается, наверное, в том, что художник бросает вызов вечности, тогда как остальные стремятся побороть время… Что же касается Набокова, то у меня, разумеется, непростое к нему отношение. Он был шахматистом, любил шахматы и, говорят, неплохо играл. Его шахматная страсть не случайна. Человек, оказавшийся между двумя языками, русским и английским, в качестве посредника избрал ложный, искусственный язык: ведь шахматы, с точки зрения лингвистики, есть квазиязык, поскольку содержание и выражение в нем не различаются… Шахматы – метафора той новой реальности, в которой в полном одиночестве путешествовал Набоков… Эта новая реальность – условность второго или даже третьего порядка – в сравнении с условностью языка, нематериальная субстанция которого и является Домом писателя, его родиной, колыбелью и могилой. Если он где-то и останется, то только в этом Доме – суффиксом, предлогом, оттенком значения…
