Когда картина была вчерне сшита-склеена, Макалистер пригласил Джорджа вниз, на погляд.
Полотно и впрямь заняло всю длинную стену против окон, выходивших на север («Идеальное освещение, сэр»), – огромная махина, которую невозможно было охватить одним взглядом.
– Она на это и не рассчитана, – заметил англичанин. – Многофигурная фреска на холсте, состоящая из нескольких десятков эпизодов, которые соединены единым сюжетным замыслом. Ее нужно читать, как книгу.
Реставраторы на подмостках работали, не обращая внимания на посторонних.
– А этому длинному понравилась твоя задница, – вдруг проговорил молодой человек с серым лицом и серыми густыми волосами, собранными сзади в косичку. – Слышишь, чудовище?
Девушка обернулась – движения ее, как и черты лица и очертания тела, были мягки, тягучи, словно топленая карамель. Она была в джинсах и длинном просторном балахоне, темно-каштановые волосы схвачены повязкой, закрывавшей высокий лоб.
– Этому?
Ермо улыбнулся.
– На чудовище вы не похожи.
Парень досадливо поморщился.
– Извините, я не ожидал, что синьор Сансеверино понимает по-русски…
– Меня зовут Джордж Ермо, Георгий Ермо-Николаев. Сансеверино – моя жена.
Прикусив губу, девушка напряженно смотрела на старика, который с улыбкой перевел взгляд с нее на картину.
– А где я могла слышать ваше имя? – наконец спросила она густым низким голосом. – Вы эмигрант, что ли?
– Я родился в России. Но почему же – чудовище?
Она усмехнулась.
– Потому что Агнесса. Несса, Несси – вот вам и лохнесское чудовище.
Так они и познакомились.
Тем же вечером, когда реставраторы убрались из зала, он отправился в треугольную комнату – с фонариком, держась ближе к окнам, еще сочившимся послезакатным светом.
В дальнем углу вдруг зашевелились козлы, упало пластмассовое ведерко, с сухим постукиваньем выкатившееся на середину зала.
Вздернув брови, Джордж направил луч фонарика в угол.
– Не бойтесь, – прогудела Агнесса, заслоняясь рукой от света, – это я. Извините.
Даже при несильном свете фонаря было видно, что губа у нее распухла не от поцелуя. Она отвернулась, украдкой стирая ладонью со щеки грязную влажную дорожку.
– Ну… – Джордж запнулся, покачал головой. – Я могу предложить вам горячую воду и полотенце. Вы голодны?
Она резко мотнула головой: нет.
– Можно, я возьму вас под руку?
Пока она шумно плескалась в ванне, Джордж с интересом разглядывал комнату Лиз, в которой, оказывается, не бывал много лет. И когда она успела сменить здесь обстановку, обои, светильники? Все было не в ее вкусе: ломаный черный орнамент на белом фоне, нечеловеческая пластмассовая и металлическая мебель автомобильных форм, громадный проигрыватель, громадный телевизор, масса безделушек – терракота, фаянс, фарфор… В баре – множество бутылок: виски – а Лиз не жаловала виски – и польская кошерная водка. Похоже, убранство и напитки больше соответствовали вкусам Уве Хандельсманна, беломраморного красавца в брюках, обтягивающих пышную задницу.
Джордж с шумом опустил крышку проигрывателя («Кто такой этот Элтон Джон, черт побери?»): поздно, все – поздно. Лиз заполучила свой остров, свой дом с запретной комнатой, куда будет стремиться всю оставшуюся жизнь и однажды найдет, повернет ручку, потянет дверь, выпуская птицу на волю – навсегда, и навсегда останется в той комнате, откуда не возвращаются…
Сердце сжалось.
– Я не нашла халат.
Он обернулся.
Агнесса стояла в дверном проеме – разумеется, ничуть не смущенная его взглядом: налитые плечи и грудь с острыми сосками, широкие, как у Парвати, бедра…
Он молча кивнул на стенной шкаф, где помещался гардероб Лиз.
– Ваша жена была маловатенька. Она умерла?
Наконец она выбрала просторное ярко-лиловое кимоно с крупными бело-розовыми цветами.
– Сойдет?
– Так кто же вас прибил? – спросил он, когда они наконец устроились в маленькой уютной столовой и Агнесса жадно набросилась на еду. – Ваш друг?
Она кивнула.
– Ничего страшного – нервы. Он ужасно талантливый художник, ему просто не везет, да и кому сейчас в России нужны настоящие художники? Жулики в моде – хэппенинги, акции и прочая дребедень. Я попрошу, чтобы он показал вам свои работы… он и здесь пишет свое, урывая время от халтуры…
– Халтура – реставрация?
– Ну, Игорю не очень по душе религиозная живопись, только и всего, а здесь, на Западе, приходится заниматься главным образом ею. Он считает, что религиозная живопись – это жульничество. Настоящая религиозность, какая была у иконописцев и Джотто или даже у Рафаэля, – это уже консервы, а все, что делалось позднее, – халтура. Иванов, Ге, Нестеров – все это так безжизненно, скованно, холодно, то есть – никак. Бескровно. А вот саврасовские «Грачи» аж поют о красоте Божьего мира и всякой твари. И почему считается, что религиозная живопись – это религиозный сюжет?
Ермо постарался скрыть улыбку.
– Так считают не все, – возразил он. – Когда Жан Кокто в письме к Маритену выразил готовность целиком посвятить себя и свое искусство Господу, Маритен ответил, что Богу не нужно религиозного искусства, а если чего и нужно, так это искусства со всеми его зубами.
Она тряхнула блестящими каштановыми волосами и легко рассмеялась.
– Хорошо сказано! Кокто – это который педик? Любовник Жана Марэ?
– Он написал несколько превосходных вещиц…
Она залпом выпила вино и посмотрела на Ермо, облизывая пальцы. Bonne sauvage.
– Спасибо. Оказывается, я проголодалась.
– Если хотите, можете воспользоваться спальней жены.
– А удобно?
Он от души рассмеялся.
– Удобно, Агнесса.
На следующий день она сама отыскала дорогу в кабинет Джорджа, где он, с запахом кофе на столике и запахом сигары в пепельнице, подремывал после приема лекарств: ноги опять болели каждый день, колени распухли.
– Я не помешаю?
Робкая девушка, переминающаяся с ноги на ногу в дверях. Такую роль очень любят недорогие проститутки, играющие вчерашних школьниц и пытающиеся на этом заработать «чуток сверх таксы».
– Ух ты, да у вас тут целая галерея! Помните, я вчера говорила, что Игорь может показать свои работы? Согласны?
– Сейчас? – Он поднял брови. – Через час, если не возражаете. Ничего?
– Если вы не против…
«Они попытаются всучить мне какую-нибудь мазню, – скучливо подумал Джордж, провожая Агнессу взглядом из-под полуопущенных век. – Надо предупредить Фрэнка, чтобы приготовил наличные… долларов двести-триста, наверное, будет довольно…»
