Упавших, но еще живых врагов он топтал так остервенело, что встать они уже не могли. Да кабы и могли, смысла в этом не было – все равно через мгновение они опять упали бы в грязную жижу, перемешанную с человеческими потрохами и кровью. А гигант разошелся настолько, что многие наемники вместо того, чтобы гоняться за годжийцами, стояли и таращились на него.
– Наверное, он и правда мог бы стать кригарийцем, – заметил я Баррелию. Он тоже не сводил взора с разыгранного Ярбором изуверского судилища. Разве только, в отличие от других зрителей, лицо монаха выражало не удовольствие и не азарт, а откровенную скуку.
– Мог бы, будь в его голове побольше ума, – проворчал ван Бьер, не изменившись в лице. – Жаль, но у Ярбора слишком уж тесная черепушка. И запихать в нее что-то еще сверх того, что уже туда напихано, вряд ли получится.
– А тебя, кригариец, гляжу, трудно вошхитить подобным маштерштвом, – хохотнул Бурдюк, услыхав наш разговор. – Любопытно, что же тогда, по-твоему, иштинный талант, ешли это… – Он указал на Трескучего, который только что обхватил очередного противника за шею и свернул ее одним движением. – …Ешли это по твоим меркам не то ишкушштво, что вошпевают в балладах и легендах?
– Искусство? – переспросил Пивной Бочонок. – О чем ты вообще, Бурдюк? Разве умение пускать людям кровь можно относить к искусству? Да и ремеслом его тоже не назовешь. Даже мясник выполняет более трудную и почетную работу, чем мы с тобой. Он кормит людей и знает немало премудростей, как сохранять мясо, чтобы оно было пригодно в пищу даже через полгода или год. А что делаем мы? Вспарываем нашим врагам животы и глотки и оставляем их гнить на полях сражений как последнюю падаль. Единственные, кто нам за это благодарен, это вороны. Их в смутные годы вроде нынешнего мы кормим до отвала и свежей человечиной, и тухлой мертвечиной. Впрочем, им без разницы, они не брезгливые.
– Ха! Ну ты и шкажанул! – Аррод упер руки в боки. – Тогда как же нажывается та наука, которую вы, кригарийцы, годами ижучали в швоих монаштырях? И которая в конце концов дала вам вашу легендарную шлаву?
– Да как хочешь, так и называй: хоть наукой, хоть дерьмом на палочке, – усмехнулся ему в ответ ван Бьер. – Если думаешь, будто нас обучали чему-то особенному, каким-то таинствам или магии, должен тебя огорчить – ничего подобного! Все, что я делаю, когда вынимаю меч – ищу у врага брешь в защите. И бью в это место, пока враг не нашел такое же у меня, не ударил первым, и не отправил меня прямиком в Большую Небесную Задницу… Вот и все. И где ты тут увидел искусство? Я что, при этом танцую танцы или пою песни?
– Иногда поешь, – напомнил я. – «Налей мне чарку полную, красавица Мари…», ля-ля-ля и тому подобное… Было с тобой такое. Пару раз. По пьяни.
Баррелий не ответил, но смерил меня таким взором, что, казалось, вякни я еще хоть слово, и он вобьет меня в землю по самую макушку. Я смущенно покашлял в кулак и отвернулся, как будто не имел к этому разговору никакого отношения. Ван Бьер был мне другом и никогда не бил меня за излишнюю болтовню, но в таком мрачном настроении кто его знает.
Между тем устроенное Трескучим зрелище подходило к концу.
Два последних фантерия, увидев, как он отрубил голову еще одному их соратнику, переглянулись. А потом, не сговариваясь, развернулись и бросились наутек. Неизвестно, на что они надеялись, ведь им все равно не удалось бы сбежать из Годжи. Но, кажется, гибель от рук гиганта виделась им наименее желанной, чем остальные уготованные для них смерти.
– Не тр-р-рогать! – вновь проревел Ярбор дернувшимся было вслед за беглецами наемникам. После чего вонзил секиру в землю и сам рванул вдогонку за противниками. Так сказать, налегке, если, конечно, это слово вообще применимо к бегающим громадинам вроде Трескучего.
Далеко фантерии не убежали – Ярбор нагнал их буквально в три скачка. А, нагнав, схватил обоих за шеи и саданул их лбами друг с другом. Не будь у южан шлемов, их мозги брызнули бы во все стороны. А так гигант всего лишь оглушил их, после чего они рухнули к его ногам и больше не пытались подняться.
Трескучий добил их также голыми руками, не спеша, на потеху себе и зрителям. Одного беглеца он поднял за ногу и, раскрутив вокруг себя, долбанул его головой о столб. Шлем вновь не дал черепу южанина расколоться, только его это уже не спасло. От удара его шея сломалась, и когда Ярбор отшвырнул мертвеца в грязь, его голова болталась, как у тряпичной куклы.
Убивать второго беглеца таким же способом гиганту не захотелось. Поэтому он ухватил того двумя руками и без особых усилий поднял над головой. А затем повернулся лицом к воротам, отыскал глазами Баррелия и проорал:
– Эй, ван Бьер! Я все еще вызываю тебя на бой, ублюдок! Выходи и докажи, что ты достоин называться кригарийцем, или я буду и дальше называть тебя трусом! Ну же, я жду! Слово за тобой!
Выкрикнув это, продолжающий держать фантерия на вытянутых вверх руках Ярбор подошел к коновязи – прибитому к столбикам бревну, – и уронил на нее свою последнюю жертву. Хрустнул позвоночник, и южанин, не приходя в сознание, остался висеть поперек бревна с переломанной поясницей.
– Да сбудутся однажды все твои мечты, большой человек, – проворчал ван Бьер, в который уже раз не приняв вызов Трескучего. – Жаль, не все мечты сбываются так, как нам того хочется. А некоторым лучше бы и вовсе не сбываться. Особенно тем, что втемяшиваются в горячие головы вроде твоей…
Глава 8
Со смертью фантериев, убитых одним-единственным человеком, пусть и громадным, дух защитников Годжи пал окончательно. И те из них, кто все еще оказывал сопротивление, побросали оружие и сдались на милость победителю.
Увы, но победитель им достался не самый милосердный. Тем более, что бою погибло четверо наемников, еще трое были серьезно ранены, и Бурдюк не скрывал своего огорчения этими потерями.
Конечно, эфимские наемники были не столь кровожадными, как канафирские бахоры, что оставляли за собой одни лишь изуродованные трупы. Но разгром, учиненный Арродом в Годжи, мало чем отличался от недавнего разорения островитянами Кернфорта. Правда, в Кернфорте мы с ван Бьером были лишь свидетелями и отчасти жертвами тамошнего хаоса. Тогда как здесь, сами того не желая, мы стали разорителями, пусть даже ни я, ни Баррелий никого не ограбили и не изнасиловали. Однако мы и не мешали в этом нашим соратникам, и потому наше неучастие в их бесчинствах мало чем отличалось от соучастия в нем.
Единственный человек, кого в отряде возмутил начатый в деревне грабеж, была Ойла. Несмотря на то, что южане убили ее отца, она ненавидела лишь солдат, но не крестьян и членов их семей. И когда наемники с благословения своего главаря пустились во все тяжкие, это стало для Ринар очередным неприятным откровением.
– Да как ты можешь сидеть и спокойно глядеть на это! – прокричала она ван Бьеру. Плюхнувшись на лавочку, монах растирал больную ногу и посматривал на все творящееся окрест нас с обычной кригарийской невозмутимостью. Той самой, что не покидала его, даже когда какой-нибудь наемник протаскивал мимо нас за волосы визжащую и брыкающуюся крестьянку, а другой в это время избивал ногами ее престарелого отца.
