Сергей наливает шампанское в резные хрустальные фужеры своей мамы. После того как вы произносите тосты и осушаете бокалы, он прижимает тебя к кухонной тумбе, столкнув с плиты пустую суповую кастрюлю. Он говорит, что влюблен, что хочет жениться на тебе, и вы опускаетесь на пол в кухне. «Выходи за меня, — жарко шепчет он тебе в ухо. — Выходи за меня, черт тебя дери!»
Когда Роки на следующий день возвращается, ты набираешься смелости, чтобы все ему рассказать. Но он ухмыляется от уха до уха. Оказывается, он наконец сходил к зубному, который вылечил его больной зуб. Роки улыбается тебе, и все нежные чувства, которые ты к нему испытывала, возвращаются. Он выглядит восхитительно. К тому же он тебе кое-что купил. Это обручальное кольцо с маленьким бриллиантом грушевидной формы. Он встает на одно колено и просит тебя выйти за него замуж. Ты поражена, шокирована и не веришь происходящему. Ты так долго ждала этого момента, что уже перестала верить, что это когда-нибудь произойдет. И Сергей в квартире напротив тоже ждет твоего ответа.
Если ты выходишь замуж за Роки, перейди к главе 182.
Если ты убежишь с Сергеем, перейди к главе 183.
186
Продолжение глав 67, 114, 115 и 133
Ты следуешь за красным светом. Ты плывешь в каноэ по красной липкой реке. Черные ветви деревьев скребут по бортам твоей лодки. Ты чувствуешь, как вода несет тебя; тебе кажется, что ты можешь нырнуть, и вынырнуть в любом месте или мысли, какую ни выберешь. Красная река течет сквозь густой зеленый туман, плотный, как портьеры, а когда воздух расчищается, река заканчивается, и ты стоишь у маленькой деревянной трибуны.
Позади мостков стоит сморщенный, как корешок, мужчина с восковой кожей и желтыми волосами, похожими на паклю. «В аду ограниченное число мест, — говорит он, облизывая карандаш, — как и везде». Он открывает гроссбух: «Баланс во Вселенной и все такое». Он листает страницы, пока не находит нужное место. «Кто-то идет наверх, — говорит он, — а кто-то вниз. Некоторые отправляются на ужин к чертям». Он облизывается, На его трибуне латунная табличка.
Время и вечность
Я узнаю причину, когда выйдет время,
И я перестану гадать почему;
Христос объяснит, зачем было нужно каждое горе
В чистом школьном классе на небесах.
Эмили Дикинсон
«В чистом школьном классе на небесах, — шипит старичок-корешок. — О том, что не имеет значения, не думаем». Он наклоняется вперед и добела раскаленным карандашом ставит тебе на лоб клеймо. Сквозь твой мозг будто прошли разряды молнии. «Помечена! — кричит он и улыбается, обнажая бледно-голубые зубы, заострившиеся до толщины иголок. Он захлопывает гроссбух. — Теперь будь хорошим созданием и ступай в ориентационный грот, — шепчет он. — Они ждут».
187
Продолжение глав 67, 114 и 115
Ты сопротивляешься красному свету. Рука женщины крепко удерживает тебя. Ты пытаешься рассмотреть, кто тебе помогает, но сплетенные ветви с хрустом ломаются под твоим весом, и ты попадаешь в какое-то темное бессознательное состояние. Очнувшись, ты видишь яркий голубой свет и чувствуешь запах нержавеющей стали. Пищат какие-то приборы, слышны голоса людей, кажется, что ты куда-то движешься. Тебя везут по коридорам с белыми стенами. Снова сходит темнота, а потом опять хруст каких-то веток и пробуждение.
Ты опоясана черными швами, тебя укладывают в пахнущую хлоркой голубую больничную постель. Все болит. Больно дышать. Боль кажется чем-то красивым. Чем-то разумным и замысловатым, ласковым и теплым, как золотой лист, изготовленный мастером филигранной работы. Прочно. У тебя было пробито легкое, сломаны ребра. Тебя собрали по кусочкам с помощью нержавеющей стали и кетгута. Ты наполовину женщина, наполовину машина. Ты старая «железнобокая»
[21]
. Вместо еды ты пьешь через трубочку. Потом появляются репортеры, которые хотят узнать подробности. Ты кое-что рассказываешь, немного. Потом ты прекращаешь с ними говорить, а потом перестаешь говорить вообще.
Ты так и не возвращаешься к преподавательской работе. Декан, должно быть, слегка нервничает по поводу произошедшего между вами инцидента, потому что предлагает тебе на редкость большое выходное пособие (его бы и на шестерых хватило) и вдобавок дает тебе в помощь армию адвокатов из колледжа, чтобы засудить продуктовый магазин. Твоя команда обвинителей сильна, защита слаба, присяжные злы, а судья мстителен. Все заканчивается колоссальными финансовыми выплатами, которые гарантируют, что тебе до конца жизни не придется работать, чтобы себя содержать. Спустя всего год после тех выстрелов ты покупаешь миленький кирпичный дом в колониальном стиле у реки Уилмингтон с видом на море.
Там ты попиваешь имбирный эль и «Пиммс», глядя на большие корабли в море. Ты рисуешь. Женщина, которая держала тебя за руку, Мариэтта, теперь живет вместе с тобой. Тебя спасла креолка из Луизианы, у которой нет никого в целом свете. Она готовит этуфе и тушеных креветок, чистит свежие устрицы и поет гимны и гуллы
[22]
. Ты не особенно много думаешь о том, что в тебя стреляли, — это событие существует только как слепое пятно в твоем сознании, точка отсчета, разделяющая твою жизнь на «до» и «после». Хотя каждый вздох напоминает тебе о случившемся: легкие так и не восстановились полностью, твое дыхание неглубокое, укороченное, напряженное.
Мариэтта варит густой, как смола, кофе и разбавляет его сгущенным молоком — каждое утро она приносит тебе дымящуюся чашку. Вот когда ты раскладываешь свой мольберт. Полотна становятся все больше и больше, широкие, как океан, накрывший левую часть твоей залитой солнцем комнаты. Каждое законченное полотно — это как чешуйка, счищенная с твоей кожи. Одна голубая, одна аквамариновая, мелкие штрихи и участки цвета, который будто выплескивается и откатывает от берегов. Твои полотна похожи на расшифрованные тобой истории, рассказанные на иностранном языке, на котором говорят только твои птицы. У тебя два больших попугая, Сократ и Платон, и они болтают и спорят в доме, как старые греческие философы.
Вот она, твоя семья. Ты, Мариэтта, Сократ и Платон. В доме бьется четыре сердца. Это как рай для разных видов. Эта кирпичная кладка на побережье, угрюмая креолка и твои вредные пернатые философы. Ты проведешь здесь много лет, полотна будут проноситься сквозь тебя, как грузовые поезда, останавливающиеся, чтобы загрузиться цветом, перед тем как отправиться в галереи и к коллекционерам, которые их покупают. Они как шаловливые дети, которые выбегают на улицу в погожий денек и о которых потом ни слуху ни духу.
Ты умираешь в возрасте ста восьми лет. Короткий вздох, острая боль и яркий свет. Это так же естественно, как плавать. Ты не собиралась так долго жить, просто у тебя как-то руки не доходили умереть. Ты в кресле, поставленном так, чтобы ты могла видеть море, пытаешься вспомнить названия всех своих картин. Один Бог знает, где теперь все твои душечки, — если бы ты их нашла, убила бы.
