Магазин в «партийном» микрорайоне был не больше трансформаторной будки напротив. Малопривлекательный рекламный щит с надписью «Винный магазин. Год основания 1988» врал. Безбожно врал. Потому что открытие винного магазина в 1988 году (он прекрасно помнил Польшу того периода) было бы актом безрассудной и безудержной отваги. Тогда на рынке присутствовали два вида яблочных (!) вин – белое и красное. Белое от красного отличалось только этикеткой и более светлым стеклом бутылки. Иногда попадалась более сладкая, чем патока, и напоминавшая на вкус сироп от кашля болгарская «Чио-Чио-Сан» или разбавленное до границы приличия-неприличия и рекламируемое как «сухое вино» венгерское «Эгри бикавер», то есть «Бычья кровь». «Чудесное превращение» вина в разбавленную водой виноподобную жидкость, продаваемую под видом «импорта из Венгрии», происходило чаще всего на перевалочных железнодорожных платформах. Чудо превращения вина сопровождалось чудом его преумножения. Ему об этом однажды рассказал пан Зигмунт, хозяин магазина. Опломбированную (вот уж никакая не проблема) цистерну вина, прибывшего из Венгрии, наполовину опорожняли, перекачивая насосом в пустую цистерну, стоящую на соседней платформе, а потом поровну добавляли воды – пожарными шлангами – в одну и в другую. Таким образом содержимое одной из цистерн с разбавленной «Эгри бикавер» можно было отпустить официально – «по накладной» – оптовому покупателю и разливочным предприятиям социалистического государства, в которых доливали еще больше воды, а содержимое второй цистерны разлить по бутылкам самостоятельно и без накладной доставить в «дружеские» рестораны, магазины, торговые точки, дома отдыха и даже санатории. В обоих случаях, полагал пан Зигмунт, «называть эту красную жижу сухим вином было непростительным выпадом против виноделов». Произносить тосты с бокалами этого, с позволения сказать, вина, считает он, надо было тогда строго запретить, а нарушение этого запрета еще строже наказывать. Во время тостов люди обычно чокаются бокалами. Эта традиция имеет долгую историю, уходящую корнями в мрачное Средневековье, полное рассказов о злых духах, демонах и дьяволах. Перезвон бокалов должен был напоминать перезвон церковных колоколов, которые, как считалось, отгоняли чертей, прячущихся в вине. Но в то, что тогда подавали под названием «Эгри бикавер», считает пан Зигмунт, ни один черт по собственной воле не погрузился бы, не спрятался бы там. Даже психически больной черт. Предпочел бы поплавать в святой воде.
Но если раздобыть бутылки под будущую левую партию «вина» еще было можно, то изготовление этикеток представляло некоторую проблему и требовало больших расходов, коррупционных талантов или наличия связей на высоком уровне. А всё потому, что типографии в тогдашней Польше находились под неусыпным оком органов и охранялись лучше, чем армейские полигоны. В государстве тратились громадные деньги на то, чтобы так называемую свободу слова, формально в ПНР существовавшую, тщательно контролировать с помощью нескольких сотен прекрасно зарабатывавших чиновников всемогущего Главного управления контроля над публикациями и зрелищами, являвшегося не чем иным, как открыто действующим органом цензуры. Главный цензор сидел в шикарном здании Управления на улице Мысей в Варшаве и следил за работой цензоров рангом пониже, работавших в каждом из воеводских городов. Когда воеводств в ПНР было семнадцать, то и цензоров было семнадцать, а когда количество воеводств выросло до сорока девяти – а было это в 1975 году, – то и количество охранителей границ свободы слова тоже выросло до сорока девяти, что еще сильнее укрепляло эти границы. Понятное дело, цензура в ПНР никогда не была чем-то самостоятельным и независимым. Технически процесс цензурирования осуществлял бдительный цензор, но что подлежит цензурированию, а на что можно смотреть сквозь пальцы, решала всевластная Польская Объединенная Рабочая Партия (ПОРП). Цензоры жили в симбиозе с отделами пропаганды ПОРП, кроме того, очень тесно и дружественно сотрудничали они со службой госбезопасности, которая первой изо всех знала, что там зреет в мозгах артистов, писателей, поэтов, ученых, но прежде всего – оппозиционеров. Принципы, в соответствии с которыми работали цензоры, были изложены в нескольких строго секретных документах и подвергались динамичным изменениям в зависимости от актуальной ситуации в стране и в мире. Одно урезали в работах писателей во времена Берута
[26]
, другое не пускали в печать во времена Гомулки
[27]
и совсем иное выискивали во времена Ярузельского (его всегда забавляла эта польская мания – особенно заметная у пожилых людей – делить историю страны на периоды правления первых секретарей партии). Решения цензоров всегда были непредвиденными и часто просто капризными. Долгое время любимец партии в пятидесятые годы, enfant terrible польской литературы, Марек Хласко
[28]
публиковал что хотел и где хотел, а тут вдруг – бац. Через год после давшей надежду политической оттепели, начатой событиями октября 1956 года, Хласко неожиданно попадает в черный список подрывных элементов, а его книги – в список запрещенных.
Официально народная власть уверяла, что никакого черного списка людей искусства и их произведений нет, аналогично как не существует и писаных директив, регулирующих «контроль над публикациями и зрелищами», и что наша цензура – это никакая не цензура, а лишь движимая патриотическими чувствами деятельность, ставящая перед собой задачу защиты интеллектуальных достижений социалистического государства и защиты граждан от хлынувших с империалистического Запада потоков разложения, которому особенно подвержены враждебные элементы в нашей стране. Пресловутыми враждебными элементами, которыми пугали народ с колыбели в течение многих лет, были, например, Адам Михник
[29]
и Яцек Куронь. Эта явная и изощренная ложь народной власти вышла во всей своей красе на свет божий благодаря работе одного цензора, служившего в краковском представительстве Главного управления контроля над публикациями и зрелищами, некоего Томаша Стшижевского. За восемнадцать месяцев своей службы, с 1975 по март 1977 года, Стшижевский не только работал цензором, но также тщательно собирал и копировал документы, которые очень четко устанавливали принципы функционирования цензуры. В частности, ему удалось от руки переписать всю своего рода цензорскую библию – Книгу записей и рекомендаций ГУ КПиЗ. С этой богатой документацией 10 марта 1977 года Стшижевский полетел самолетом из Кракова в Варшаву, откуда поездом до Сьвиноустья, где сел на паром, курсирующий до шведского Истада. Через таможенный контроль прошел в пиджаке и расстегнутом плаще с портфелем материалов, который прикрепил к спине. В тот же самый год он опубликовал всё – без цензуры – в книге, изданной в Лондоне
[30]
. Факты, изложенные в ней, оказались настолько фантастичными, что в них поначалу мало кто поверил. Но время взяло свое – поверили. Госбезопасность была вне себя, потому что книга «лила воду на мельницу реакционной западной прессы». Нашлись среди писателей отважные люди (правда, всего четырнадцать человек), которые в открытом письме (которое нигде не было опубликовано) к премьер-министру выразили свое возмущение наличием цензуры. Член партии, главный редактор еженедельника «Политика» (до сих пор самый взвешенный и объективный общественный еженедельник; в тюрьме Винсент радовался каждому новому номеру «Политики» и читал всё от корки до корки) Мечислав Раковский тотчас же обратился с жалобой на цензуру к другому партийцу – более важному в партийной иерархии, члену ЦК – некоему Эдварду Бабюху. Самым большим лицемерием отличился, однако, Юзеф Тейхма, тоже член ЦК и при этом министр культуры и искусства, назвавший книгу Стшижевского «книгой позора». Вероятность того, что товарищ министр, причем как раз министр по писателям и артистам, ничего до книги не знал об этом «позоре», бесконечно мала. Но даже если бы она – совершенно гипотетически – была равна нулю, то это значило бы, что товарищ министр позорно мало вникал в свою работу. Вывезенные Стшижевским материалы взбаламутили Польшу. Под давлением обстоятельств премьер Ярошевич
[31]
дал соответствующие указания, и после «детального изучения директив», которых якобы не было, удалили семьдесят процентов записей этой цензорской библии. Большая часть удаленного относилась к уже давно отжившим свой век ограничениям, не имеющим больше никакого значения, возникшим в период цензурных преследований Марека Хласко, то есть в пятидесятые годы.
