Васильчиков, посланный Граббе с отрядом, держался поблизости от Лабинцева. Ему велено было стать глазами и ушами генерала, чтобы в точности доложить о ходе дела, а Милютин просил его обратить особое внимание на то, как дерутся горцы и какие приемы они применяют. Васильчиков старался исполнять возложенные на него поручения, но Лабинцев, усердно работавший шашкой, обозвал его «белоручкой», и князю пришлось оставить свои наблюдения перед необходимостью боя. Однако попасть в самые жаркие схватки Васильчиков так и не успел, хотя и стремился, втайне надеясь отделаться легкой раной. Зато яркие картины боя навсегда запечатлелись в его памяти.
Вот, казалось бы, горцы повержены и отступают, но вдруг откуда ни возьмись выскакивает новая ватага и с криками «Алла!» бросается прямо на штыки. Или вроде бы смолкла стрельба, патроны у горцев кончились, и их можно брать голыми руками, а они вдруг бросаются на егерей, отнимают у них ружья и бьются их же штыками.
Еще одна партия горцев неожиданно выскочила из лесу и ринулась на артиллерийскую батарею. Они были уже в нескольких шагах от пушек, когда их сразил залп картечью.
Но одна сцена особенно поразила не только Васильчикова, но и всех остальных, участвовавших в ней или видевших ее. Несколько окруженных у завала горцев, сделав последние выстрелы, вдруг вышли навстречу егерям. Привязавшись друг к другу ремнями, решив скорее вместе умереть, чем сдаться, они надвинули на глаза папахи и с пением «Ла илагьа илла ллагь!» ринулись в свой последний бой.
Васильчиков остолбенел от изумления посреди звона, искр, криков, стонов и выстрелов. А когда все кончилось и он пришел в себя после кровавого финала, то не мог поверить, что сам остался цел и невредим и что следы крови на его одежде – не знаки его ранений, а ужасные отметины войны. А вокруг лежали десятки убитых, стонали раненые, бились в предсмертных судорогах лошади.
В конце концов это укрепление Ташава-хаджи постигла участь прежнего. Горящие строения были горцами оставлены, а затем разрушены Лабинцевым. Аул Саясан тоже был предан огню.
Однако на этом сопротивление не прекратилось. Вокруг продолжалась перестрелка. А когда на помощь Ташаву подоспел Галбац с мюридами и ополченцами, горцы начали теснить Лабинцева. Подоспей Галбац раньше, дело могло сложиться совсем иначе, но и теперь, считали наибы, не все еще было потеряно.
– Надо придавить его в лесу, – сказал Галбац.
– Я пошлю людей.
– Пусть лучше обойдут их лагерь, – ответил Ташав.
– А в лесу мы и сами справимся.
– Вам и без того досталось, – отговаривал Али-бек.
– Было бы хуже, если бы Граббе сразу пошел на Ахульго, – отвечал Ташав.
– А теперь мы заставим его вернуться.
Наибы решили не давать Граббе покоя и нападать на его войска везде, где была возможность.
Перестрелка становилась все жарче. Почувствовав, что горцы значительно усилились, Лабинцев приказал отступать.
«Назад! Назад!» – запели горны, и войска начали отходить. Но горцы теперь бросались и на авангард, и на арьергард, не давая Лабинцеву собрать отряд в единую колонну.
Граббе нервничал, ожидая развязки. Он слышал отдаленную пальбу, эхом докатывались до лагеря орудийные залпы, а затем в небо стал подниматься густой столб дыма.
– Дело сделано! – потирал руки Граббе.
Он призвал Милютина и, убедившись, что он может писать, принялся диктовать записи в журнал военный действий:
«Желая воспользоваться расстройством партии Ташава-хаджи, чтобы нанести ему решительный удар, я намерен сего же числа в пять часов пополудни, двинуться в самый центр земли ичкерийцев, к главному их аулу Беной, наиболее содействовавшему замыслам Ташава-хаджи, и наказать как это селение, так и все прочие непокорные деревни, лежащие на этом пути».
В генеральскую палатку вошел взволнованный Пулло:
– Позвольте доложить, ваше превосходительство… – начал полковник, отдавая честь.
– Что? – оторвался от приятного занятия Граббе.
– Взяли мятежника?
– Перестрелка усиливается.
– С чего бы это? – удивился Граббе.
– По полученным сведениям, Шамиль прислал подкрепление.
– Подкрепление? – не поверил Граббе.
– Разве Ташав не разбит?
– Вестовые сообщают, что укрепление взято, – докладывал Пулло.
– Но отряд спешно возвращается под сильным огнем неприятеля.
– Чего же вы тогда стоите? – рассердился Граббе.
– Немедля выступайте навстречу!
– Слушаюсь, – козырнул Пулло и поспешил выполнять приказ.
«В поход!» – запел горн, и остававшиеся в лагере войска начали быстро строиться. Граббе вышел отдать последние распоряжения. Но выступать войскам не пришлось. Через несколько минут из леса появился сильно потрепанный отряд Лабинцева, преследуемый отрядами горцев. Пропустив своих, батальоны заняли позицию и открыли сильный огонь по показавшимся из лесу мюридам.
– Ну как? – спрашивал Граббе, обнимая вернувшегося невредимым Лабинцева.
– Все бы хорошо, ваше превосходительство… – отвечал полковник, жадно отпивая из фляги воды.
– Так что? – допытывался Пулло.
– Славное было дело, – говорил Лабинцев, переводя дух.
– Наша взяла. Уже собирались возвращаться, а тут мюриды от Шамиля явились.
Граббе слушал полковника и все больше досадовал, что дело оборачивается не так, как он предполагал.
«Надо было идти самому, всем отрядом, – думал Граббе, слушая сбивчивый рассказ полковника.
– Этим бы только шашкой махать, а настоящая стратегия им не по зубам».
Выдержав тягостную паузу, Граббе спросил:
– Выходит, надо возвращаться?
– Положение вынуждает, ваше превосходительство, – кивнул Пулло.
– А с Ташавом мы покончили, можете не сомневаться.
– Что же нам тогда мешает двинуться дальше? – вопрошал Граббе.
– Леса, – объяснял Лабинцев.
– Там каждый босяк может роте препятствовать, и притом безнаказанно. Да вы ведь, ваше превосходительство, и сами видели.
– Ни за что людей потеряем, – согласился Лабинцев.
– Лучше бы – назад, – убеждал Пулло.
– А уже из Внезапной, укомплектовав батальоны, в Дагестан, на Шамиля.
Это нарушало планы Граббе, который спешил померяться силами с Шамилем, а теперь не был уверен, что одолел его наиба. Однако делать было нечего, движение вперед грозило катастрофой, когда о Шамиле пришлось бы и вовсе забыть.
