Но Васильчикова все это не увлекало. Он уже чувствовал себя героем и мечтал скорее вернуться в свет, в Петербург. Но говорить об этом прямо не смел. Вместо этого он решил высказать свое мнение насчет экспедиции:
– Тут, конечно, все получает особенный смысл. К примеру, поход наш. Станешь кому рассказывать в Петербурге, так и не поймут, зачем ходили. Ну, скажут, взяли какие-то избы в дебрях, пожгли села, людей зазря погубили. А здесь все иначе видится. Чтобы удержать дикарей в покорности, приходится являться к ним в дом для упреждения, для устрашения разбойников.
– Жаль только, их и этим не проймешь, – сказал Милютин.
– Тут политические меры нужны.
– Не нашего ума дело, – вздохнул Васильчиков.
– А только я бы на твоем месте… В смысле ранения… Тут же бы и уехал.
– Этого-то я и боюсь, – сказал Милютин, доставая из своего походного тюка фляжку.
– Я в большой поход хочу. На Шамиля! Вот где будет настоящая школа!
– С меня бы и этой хватило, – признался Васильчиков
Милютин открыл фляжку и предложил:
– Ром отменный, не желаешь ли стаканчик?
– Благодарю, – протестующе взмахнул рукой Васильчиков.
– У меня еще дел много.
– Какие дела на ночь глядя? – усмехнулся Милютин.
– Зорю когда уже пробили.
– Ты разве ничего не знаешь? – спросил Васильчиков.
– О чем это ты? – насторожился Милютин, убирая ром.
– Ты слышал, что будет экзекуция?
– Экзекуция? – переспросил Милютин.
– Пленных сечь будут.
– Пленных? – не поверил Милютин.
– Сквозь строй проведут, по двести ударов, – сообщил Васильчиков.
– Этого не может быть, – заявил Милютин.
– Павел Христофорович распорядился, – утверждал Васильчиков.
– Вот я и спрашиваю, можно ли сечь пленных? Французов разве секли?
– По существующему порядку, в армии шпицрутенами принято наказывать за нерадивость, за кражи, побеги, за дурную службу или пьянство. А что касаемо гражданских, то… – Милютин задумался.
– Ну, во всяком случае они должны быть подданными.
– Так горцы, выходит, подданные наши?
– Это как посмотреть.
– А все же, поручик? Если подданные – отчего тогда рекрутов не дают? – любопытствовал Васильчиков.
– Отчего оброка не платят? Мало того, еще и с нами воюют!
– Да, брат, – ворошил волосы Милютин.
– Тут что-то не сходится.
– Если пленные, то, выходит, противник? – продолжал Васильчиков.
– А если просто бунтари…
– Тогда, получается, государственные преступники, – сделал вывод Милютин.
– Таких и под шпицрутены можно.
– Но в бумагах-то они пишутся как пленные! – спорил Васильчиков.
– Пойди теперь разберись.
– То-то и оно, – растерянно произнес Милютин.
– Я ведь потому и говорю, что на Кавказе все по-другому.
– Думаешь, и впрямь будут сечь?
– Его превосходительству, конечно, виднее, – ответил Милютин.
– Но, думается мне, погорячился Павел Христофорович. Остынет и забудет.
– А не забудет, так вот тебе и новый опыт, – сказал Васильчиков.
– Ну, не буду мешать, военная наука мне не простит.
Васильчиков вышел из палатки, оставив озадаченного Милютина, который вопросительно водил в воздухе пером, будто пытаясь материализовать из него ответы на трудные вопросы.
Ночь была свежа и светла.
Васильчиков запрокинул голову, вдыхая терпкие ароматы трав и любуясь крупными звездами, усеявшими огромное небо. И чем больше он вглядывался в эти яркие глаза вечности, тем дальше становилась от него война, которой, казалось бы, не должно быть места под этим чудесным поэтическим небосклоном.
– Как это хорошо, когда не стреляют, – мечтательно произнес Васильчиков.
– Не нужно бояться, не нужно прятаться, не нужно никого убивать…
Он наслаждался пленительным ночным видением, вдыхал бодрящий воздух и вспоминал свое детство в родовом поместье. Красивый уютный дом, лес, полный живности и ягод, поля с колосящейся пшеницей… И сверчка, который звонко стрекотал под окном и которого он ни разу не смог поймать. Вот и теперь – та же знакомая ночная песня. Где-то рядом снова пел свою песню невидимый сверчок. Васильчиков замер, боясь спугнуть это сладкое очарование, навевавшее ему счастливые картины детства. Корнет готов был слушать свое детство всю ночь, но сверчок вдруг смолк. Его песню прервал грохот барабанов.
Васильчиков огляделся и увидел, что в конце лагеря, у больших костров, что-то происходит. Он не сразу сообразил, что это и есть экзекуция, а когда понял, то не мог себя заставить пойти туда. Он надеялся, что все быстро закончится, но барабаны продолжали бить, а солдаты, один за другим, взмахивали шпицрутенами. Прутья для них должны были быть длинными, гибкими и вымоченными в соленой воде. Но подходящих поблизости не было, как не было и достаточно соли, а потому шпицрутены нарезали из колючих веток держидерева.
Когда Васильчиков все же заставил себя подойти к месту экзекуции, она была в самом разгаре. Двое уже проведенных сквозь строй с искромсанными спинами сидели, стиснув зубы и не глядя друг на друга, у края реки. Розги теперь свистели над третьим.
Граббе ехал верхом вдоль рядов, наблюдая, как происходит наказание. Он был мрачен и очень недоволен. Наказуемые демонстративно не просили пощады. Солдаты били не в полную силу, только чтобы самим не попасть в наказуемые за нерадивость. А ведь Граббе велел поставить в экзекуторы самых неблагонадежных, среди которых было немало тех, кто вышел за командирами на Сенатскую площадь, немало было и поляков, сосланных на Кавказ за участие в Польском восстании. Были и разжалованные офицеры, и осужденные штатские. Всем им экзекуция тоже должна была стать поучением. Но даже офицеры, и те отводили глаза, будто их что-то смущало в этой обычной для армии процедуре. Те же, кто в экзекуции не участвовал, занимались своими делами или спали. Многие из них тоже были биты, и вспоминать наказание никому не хотелось.
Рядом с первыми двумя повалился на землю третий пленный. Настала очередь четвертого. Им оказался совсем еще мальчишка, который ожесточенно сверкал глазами, готовясь выдержать тяжелое наказание.
– Ваше превосходительство! – не выдержал Милютин, который тоже был на экзекуции.
– Говорите, – оглянулся на него сердитый Граббе.
– Осмелюсь доложить, – взволнованно сказал Милютин.
– В прокламации, которую ваше превосходительство изволили адресовать горцам, обещана была пощада женщинам и детям…
