– Вздор! – выкрикнул Граббе – Этот разбойник вовсе не дитя!
Поняв, что речь идет о нем, мальчишка обернулся, с ненавистью глядя на Граббе.
– Пусть у него еще нет усов, – продолжал Граббе.
– Но стреляет он не хуже взрослого!
Среди офицеров прокатилась волна негромкого ропота, который Граббе расценил как несогласие и даже как неповиновение старшему начальству.
– Позвольте, ваше превосходительство, – вступил в разговор Пулло.
– По правде сказать, никто не видел, как он стрелял… И ружья при нем не нашли… Его сообщники примерно наказаны. Да и войска устали.
Все выжидающе смотрели на генерала, и Граббе чувствовал, что продолжение этого действа угрожает повредить его репутации великого полководца, которую он намерен был обрести в походе на Шамиля.
– Дикари! – проворчал Граббе, а затем велел распорядителю экзекуции: – Будет с них. Гоните прочь негодяев!
Когда пленных развязали и отпустили, они бросились к своим товарищам, успевшим подвергнуться наказанию. Подхватив их на плечи, горцы быстро двинулись к аулу и скоро пропали в ночи, только еще долго доносилась их гневная гортанная речь.
– Разойдись! – приказал распорядитель экзекуции.
Строй распался и зашумел. Солдаты расходились, обсуждая экзекуцию и милосердие генерала. Граббе развернул коня и не спеша двинулся к своей палатке. Там он спешился, и денщик накинул на него бурку.
– Холодновато, барин, – заботливо говорил Иван.
– Вам бы теперь чайку.
– Нет, – резко ответил Граббе.
Он бросил бурку на свою походную железную кровать и прилег отдохнуть. Пока денщик стаскивал с него сапоги, Граббе пытался вспомнить деяния Ганнибала, не было ли у него чего-то похожего, что можно было сравнить с этой экспедицией и с этим наказанием пленных. Но на ум ничего не приходило, а перед глазами стояло лицо мальчишки с горящими ненавистью глазами. Тем не менее глаза эти были ему знакомы – такие же были у его старшего сына Николая.
«Как они там? – думал Граббе.
– Что поделывают? Скучают ли по мне?»
С детьми Граббе старался быть строг, но под этой строгостью скрывались нежная отеческая любовь и беспокойство о будущем его наследников. Где они вырастут? Неужели на Кавказе? Что тут хорошего? Ни общества приличного, ни достойного образования. Одна дикость, что в природе, что в туземцах, что в армии. Кем станут его сыновья? Этого и вовсе не мог никто знать, но Граббе прочил им карьеру военную, чтобы образовалась славная династия.
Так он и заснул, мечтая о грядущем величии своего древнего финляндского рода, в котором вершиной будет он, Павел Граббе, а о его отце, всего лишь титулярном советнике, не оставившем детям ничего, кроме примера редкого бескорыстия, и о матушке, впавшей к концу жизни в ипохондрию, станут говорить с уважением.
Но приснилось ему совсем другое. Он увидел силуэт горы, вырисовывавшийся на багровом закатном небе. И гора то ли смеялась, то ли стонала, сотрясая все вокруг. А под ногами Граббе раскалывалась земля, и он с ужасом ждал, что она его вот-вот поглотит.
Когда Милютин с Васильчиковым вернулись в штабную палатку, где-то поблизости снова звонко стрекотал сверчок. Милютин, уже не спрашивая приятеля, разлил по кружкам ром. Они выпили и вместо закуски жевали изюм, думая каждый о своем.
– Не знаю, как насчет горцев, – прервал гнетущую паузу Милютин, – подданные они государю императору или нет, но мыто, брат, кто? Воины или палачи?
– Воины, – неуверенно сказал Васильчиков, на которого экзекуция произвела не менее удручающее впечатление, чем на его приятеля.
– Благородные люди не должны делать столь ужасные вещи, – качал головой Милютин.
– Война, – вздохнул Васильчиков.
– Она любого в грязи вываляет. Другой и виду не покажет, а кошки на сердце скребут и скребут.
– Это ты прав, – сказал Милютин, снова разливая ром.
– И вот ведь вопрос…
– Какой? – спросил Васильчиков, глядя на приятеля затуманенными глазами.
– Я скажу. Я читал…
– Есть ли на свете преступление, да хотя бы грех смертный, который нельзя оправдать высокими идеалами?
– Есть, – кивнул захмелевший Васильчиков.
– Какие же, к примеру? – уткнулся в плечо Васильчикова Милютин.
Васильчиков подумал немного и махнул рукой:
– Черт его знает. Ты лучше рому еще…
Расплескивая, Милютин вылил в кружки то, что осталось. Они чокнулись.
– За… За… – подыскивал достойный повод Васильчиков.
– Будь здоров, – сказал Милютин.
– А главное – жив!
Они выпили и уже не говорили ни слова, стараясь не смотреть друг на друга. А сверчок все пел свою песнь любви, зная, что на нее обязательно кто-то откликнется.
На следующий день отряд одной общей колонной двинулся к Внезапной.
Глава 58
Траскин сидел в крепости, командуя отсюда тучей казначеев, интендантов, квартирмейстеров и фуражиров. Всех их он считал прохвостами, пекущимися только о своей выгоде. Но пока они не забывали делиться барышами с начальством, на их проделки смотрели сквозь пальцы. Тех же, кто старался честно исполнять свой долг, Траскин ставил в пример другим, но не жаловал своей благосклонностью. А последнее значило многое, потому что Траскин любого мог навсегда отправить в запасные войска на четверть жалования.
Провиант по-прежнему списывался якобы за негодностью к употреблению и спускался на базарах. Но появились и нововведения. Имущество и продовольствие начало пропадать целыми обозами. По крайней мере, так писалось на бумагах. На самом же деле кто-то давал знать неизвестным разбойникам, где и что нужно захватить. Обычно это была пара телег со старыми клячами и негодным товаром вроде муки с червями. Зато в рапортах клячи превращались в табуны удалых коней, а негодный товар – в сокровища Аладдина.
Торговая лихорадка охватила весь гарнизон крепости. Даже юный пушкарь Ефимка умудрился обменять несколько ядер на кинжал и теперь важно расхаживал по артиллерийскому парку в полном боевом снаряжении. Он ничуть не стеснялся своей сделки, другие проворачивали дела и почище. К тому же ядра были небольшие, от фальконета, которые давно лежали на складе без дела, потому что устаревшими маломощными орудиями никто уже не пользовался. Зато Магомед, пушкарь Шамиля, выменявший ядра на старый кинжал, радовался так, будто за бесценок приобрел целый арсенал.
В промежутках между виртуозными финансовыми операциями начальник штаба муштровал сводный оркестр. Впрочем, учения эти ограничивались концертами, на которых подопечные Стефана Развадовского исполняли популярные романсы, пока Траскин и его приближенные пировали за обильными столами.
