Пантелеев считал Граббе выскочкой и фанфароном, не понимающим, что такое Кавказ. А среди близких друзей не забывал с сарказмом упомянуть о его несостоявшейся дуэли с бароном Анрепом. Теперь он мог добавить к этому, что дуэль, возможно, и состоится, потому что тот самый Анреп, как он слышал, получил назначение на Кавказ, на Черноморье, под начало к Раевскому.
Лиза пребывала в неустанных поисках возможности отправиться к мужу в Хунзах. Она просила аудиенции у Пантелеева, но принять ее генерал поручил Попову, который и без того знал, чего добивается эта взбалмошная особа.
Убедившись, что так ей к мужу не попасть, Лиза решилась на крайнее средство. Она задумала любым способом вызволить из лазарета Аркадия, который клялся, что сопроводит ее куда угодно, лишь бы его избавили от общества психиатра и его пациентов. Лиза употребила все свои знакомства среди офицерских семейств, писала фрейлине в Петербург, подкупала часовых, но все было напрасно.
Тем временем в лавках Аванеса росли запасы маркитантских товаров, и Лиза уже начала разбираться, что чего стоит, какой товар ходовой, а который не очень. Иногда, когда жена маркитанта Каринэ была занята детьми, Лиза сама принимала товар и распределяла его по своим местам.
Аванес был доволен свой постоялицей и втайне вздыхал, что он не мусульманин, которым разрешено иметь несколько жен, и что Лиза – замужем, хотя замужество ее было столь необыкновенно, что она не видела мужа с тех пор, как с ним обвенчалась. Но больше всего удивляла Аванеса ее преданность Михаилу. Между делом Аванес и сам пробовал узнать, нельзя ли как-нибудь извлечь Аркадия из сомнительного заведения, при этом ничуть не сомневаясь, что он находится там заслуженно. Однажды вечером он сказал отчаявшейся Лизе:
Глава 61
Как ни спешил Граббе выступить, а на приготовление к новому походу ушла целая неделя.
Офицеры укладывали свои вещи в дорожные вьюки и писали письма родным. А вечерами пили вино и играли в карты. Перед походом было не грех и проиграться, ведь могло случиться, что отдавать долг было бы уже некому.
Солдаты зашивали ободранную одежду, чинили сапоги, чистили оружие и запасались патронами. А на базаре Эндирея спускали почти задаром трофейное добро и оружие.
На этот раз Граббе решил не полагаться на Траскина и самолично инспектировал отряд, проверяя, все ли припасы в достатке, особенно по части пуль и снарядов. Не все было так, как полагалось, но Граббе решил не вдаваться в мелочи перед большим делом. Важнее было определиться с прибывшим в его распоряжение генерал-майором Аполлоном Галафеевым, командующим 20-й пехотной дивизией. Генерал он был опытный, а послужной список его напоминал военную биографию самого Граббе. Он успел и в Отечественной войне отличиться, и в заграничные походы сходить, и в Турции повоевать, и в Польше бунтарей усмирял. На Кавказе – всего год, зато лет десять до того командовал егерским полком. Граббе решил определить Галафеева по прямому назначению и отдал в его распоряжение всю пехоту отряда. Даже наружность Галафеева олицетворяла собой пехотного командира: он был коренаст и приземист, с небольшими усиками и огромной челюстью и больше любил сидеть на турецком барабане, чем на лошади.
Когда было объявлено о скором выступлении, в крепости и отрядном лагере началась суматоха. Полковые адъютанты усердно звенели шпорами, исполняя приказы. Вестовые скакали во все гарнизоны, разнося «летучки» и секретные предписания. Шамхальская и Мехтулинская милиции пополнялись беками и старшинами, почуявшими, что поход предстоит решительный, а может быть, и окончательный.
Эта мысль будоражила всех, потому что сам Граббе торжественно сообщил на последнем перед выходом смотре:
– Это будет не обычная экспедиция, господа офицеры. Это будет удар милосердия! Пусть единожды прольется малая кровь, дабы не текла веками большая.
Рана Милютина еще не зажила, но он снова рвался в бой. Начальник отрядного штаба Пулло велел ему составить надежную карту, и Милютин не жалел сил, чтобы исполнить приказание.
По сведениям лазутчиков выходило, что до Ахульго около восьмидесяти верст, но в точности никто не знал. Лазутчики путались в показаниях и противоречили друг другу. Даже названия гор и перевалов у них не сходились. Аулы то оказывались перед каким-то глубоким оврагом, то позади него. А то вдруг овраг обращался в пропасть, а вместо холма образовывался непреодолимый перевал. У Милютина голова шла кругом. Затем он начал подозревать, что лазутчики намеренно вводят его в заблуждение. Милютин рвал карты и начинал составлять новые. А затем оказывалось, что некоторые лазутчики говорят одно и то же, только видели они эти перевалы с разных сторон, а о картографии не имеют ни малейшего представления. При этом каждый старался преувеличить свои заслуги в полной уверенности, что добьется желаемого, если назовет хутор аулом, а козью тропу – аробной дорогой. Не сходясь в показаниях, лазутчики начинали между собой спорить, и дело могло кончиться кинжалами, если бы Милютин не успевал вмешаться.
Толку от таких сведений было мало. Ясно было одно: отряду предстояло двигаться на юг, преодолевать горы и перевалы, ущелья и реки. И все это в Салатавии и Гумбете – обществах немирных, преданных Шамилю, где еще не ступала нога солдата, где аулы были из камня, и каждый мог оказаться крепостью.
Оставалась еще надежда на господина Синицына, которому Милютин сам давал уроки по глазомерной съемке местности. Докладывая о нем Пулло, Милютин не забыл упомянуть, как этот субъект вызывающе вел себя на маскараде и дерзил высшему начальству. А кроме того, был известен своей идеей fixe насчет вызова на дуэль Шамиля. И что Синицын на самом деле повредился в рассудке после того, как попробовал проникнуть в обитель Шамиля под видом умалишенного, где лазутчика чуть не зарезали раскусившие его притворство мюриды.
Однако Пулло слышал, что душевнобольные люди порой являют чудеса, особенно по части воспоминаний и живости красок при описании когда-то ими увиденного. А потому велел доставить Синицына к нему, чтобы самому его допросить.
Когда Аркадия привезли во Внезапную, Пулло показалось, что этот господин скорее чем-то опечален, чем похож на душевнобольного. Впрочем, и здоровый человек выглядел бы не лучше, окажись он на месте Синицына. Но Пулло знал, что иногда даже очень больные люди считают себя вполне здоровыми, а потому решил побеседовать с бывшим лазутчиком как с обычным человеком.
– Наконец-то, милостивый государь! – бросился он к Аркадию.
– Не имею чести вас знать, – холодно ответил Синицын.
– А я о вас много наслышан, – развел руками Пулло.
– А кроме того, мы виделись с вами на маскараде в Шуре.
– В самом деле? – вгляделся в полковника Синицын.
– Я вас очень запомнил, – убеждал Пулло, хотя ни в каком маскараде не участвовал.
