Волны атакующих накатывались одна за другой, пока, наконец, колонна Лабинцева не пробилась через завалы и ворвалась в передние сакли. Здесь их ждали проваливавшиеся под ногами крыши и кинжалы мюридов, решивших дорого отдать свои жизни. В каждой сакле завязывалось жаркое дело, и продвинуться дальше Лабинцеву не удавалось.
Тем временем колонна полковника Пулло ворвалась в аул с другой стороны. И там тоже начались упорные бои.
Каждую саклю приходилось брать по нескольку раз, потому что горцы уходили по подземным коридорам в другие дома, доставали спрятанное оружие, а затем вновь возвращались и оказывались в тылу нападавших. Битва продолжалась до глубокой ночи. Обе стороны несли большие потери.
Чтобы заставить горцев выйти из домов, Граббе приказал пробивать в крышах отверстия и бросать внутрь зажигательные гранаты. Сакли охватил пожар, все заволокло дымом, и битва сделалась еще ужасней. Никто не знал, откуда появится штык или ударит кинжал.
Кое-кто из защитников аула не выдержал и бросился бежать из Аргвани. Но это их не спасло. В овраге, через который они надеялись скрыться, их встретила горская милиция, которая не пощадила никого.
К концу дня в руках мюридов оставалась еще значительная часть аула. Из башни в несколько ярусов, стоявшей в восточной части Аргвани, мюриды продолжали обстреливать прорвавшиеся отряды и не давали им двигаться дальше.
Тогда Граббе велел втащить через завалы в аул четыре орудия. Их поставили на крышах домов и открыли огонь почти в упор, чтобы пробить в башне брешь. Одно орудие тут же провалилось сквозь фальшивую крышу, но другие открыли сокрушительный огонь.
Уверенный, что Шамиль теперь у него в руках, Граббе приказал теснее обложить Аргвани и отправился спать, чтобы довершить дело утром, на свежую голову. Но посреди ночи его разбудил взволнованный Васильчиков.
– Какого черта? – взревел Граббе сквозь сон.
– Шамиль ушел, ваше превосходительство! – испуганно сообщил адъютант.
– Опять?! – вскочил Граббе.
– Это невозможно!
У палатки стояли удрученные офицеры.
– Как же вы допустили, господа? – негодовал Граббе, набрасывая на плечи мундир.
– Я полагал, имам завещание пишет, а он вас дураками выставил!
– Сам не понимаю, – скрежетал зубами Галафеев.
– Все было тихо, и вдруг – такой удар, что все окружение по швам треснуло.
– Не потерплю! – грозил кулаком Граббе.
– Он у меня вот где был! Столько жертв – и все напрасно?!
– Не совсем так, – оправдывался Галафеев.
– У него тоже немало мюридов полегло.
– Что мне до его мюридов? – кричал Граббе.
– Шамиль мне нужен! Сам!
– Добудем, – обещал Галафеев.
– Если вы его здесь не взяли, как вы его с Ахульго доставать будете? – гневался Граббе.
– И ушел-то, подозреваю, не один Шамиль?
Офицеры молчали, поглядывая друг на друга.
– Сотни две прорвалось, – сообщил Траскин.
– Двести мюридов! – выдохнул Граббе.
– Да по здешним меркам это целая армия. Надеюсь, хоть аул он собой не утащил?
– Аул на месте, – мрачно процедил Галафеев.
– Горит.
– Снести его с лица земли! – приказал Граббе.
– Чтобы и следа не осталось!
– Будет исполнено, – кивнул Галафеев.
– Позор, господа офицеры! – объявил Граббе.
– За такие победы не ордена вам давать, а лишать и тех, что уже получены!
Аргвани был подвергнут разграблению. Но, кроме испорченных ружей и сломанных кинжалов, почти ничего не отыскали. Зато во многих саклях находили книги. Какие-то из них милиционеры забрали с собой, а остальные снесли в саклю на краю аула. Все прочие дома были разрушены.
И все это время хоронили убитых.
На треноге от Конгревой ракеты отрядный священник установил аналой и целыми днями отпевал погибших. Батальоны поротно вставали на колени, молились и поминали павших братьев.
Милиционеры хоронили своих единоверцев по мусульманскому обряду. Затем собрали погибших защитников Аргвани и похоронили на аульском кладбище, прочитав над ними подобающие молитвы.
На нескольких убитых оказались кресты, это были перебежчики, их отнесли к священнику, и тот принял их и молился, как за остальных христиан.
Милютин принес командующему важные трофеи – два знамени горцев.
Немного поостыв, Граббе занялся Журналом военных действий.
«Разорение непокорных деревень считаю я строгою, но необходимое мерою в настоящих обстоятельствах, – писал под его диктовку Милютин.
– Пространство между хребтами Салатау, Бетли и Гимринским издавна уже служит сборным пунктом, убежищем и твердынею всем изуверам, беглецам и удачливым наездникам, которые под начальством умных и отважных предводителей своих волнуют Дагестан и Чечню. Здесь корень всех возмущений горцев, они решительно не хотят свыкнуться с мыслью о покорности российскому императору в надежде на недоступность местности, надежде, которая могла быть поколеблена только движениями в этом пространстве сильного отряда по всем направлениям, проложением хотя бы нескольких удобных сообщений, взятием и разрушением главнейших их селений».
Затем настал черед считать потери. Для начала Граббе зачислил в горцы своих перебежчиков, затем велел Милютину умножить потери Шамиля впятеро, а свои сократить хотя бы втрое.
– Ваше превосходительство, – взмолился Милютин.
– Стоит ли так уж преувеличивать?
– Вздор! – осадил его Граббе.
– Пишите побольше, считать все равно некому.
– Слушаюсь, ваше превосходительство, – сказал Милютин и заскрипел пером.
Граббе все больше убеждался, что Раевский был прав, когда приукрашивал реляции. Это вовсе не преувеличения, а военная хитрость, вызванная суровой необходимостью. Напиши он все как есть, кому бы от этого стало лучше? В такой войне правда о потерях могла принести вред. В штабах-то зрят на цифры, а что за ними стоит, какие пожертвования, какие мучения – этого никому не объяснить, да никто и не станет вдаваться в печальные подробности.
– А насчет его превосходительства генерал-майора Пантелеева теперь же писать или потом? – осведомился Милютин.
– Думаете, выживет? – спросил Граббе, вспомнив раненного генерала.
– Раны тяжелые. А у него, я слышал, сын в прошлом году родился.
