Беспокоили Граббе и сведения, доставляемые лазутчиками. Они клятвенно уверяли, что в разных местах собираются партии горцев, намеревающихся придти на помощь своему имаму. Вот и Ахбердилав, ближайший сообщник Шамиля, будто бы готовился оседлать Сагритлохский мост, в опасной близости от лагеря отряда. Этого Граббе допустить не мог. Туда была отправлена часть милиции Ахмед-хана Мехтулинского. Пусть послужит, раз уж пригрелся под крылом двуглавого орла. А отряду нужно было еще прочно обосноваться на новом месте, чтобы это был настоящий лагерь, с правильным расположением и управлением, а не цыганский табор, в котором никого вовремя не найти и не с кого спросить.
Тем временем войска устраивались как кому вздумается, придерживаясь лишь примерного плана. Офицеры старались придать своим палаткам видимость жилья. Посредине втыкался столб, на который вешались оружие и одежда. Земляные полы покрывались ветками деревьев, а затем рогожами и войлоками. Вход завешивался какой-нибудь скатертью или шторой, раскладные кровати покрывались бараньими шкурами, а сверху клались бурки вместо одеял. Несмотря на дневную жару, по ночам в горах было холодно.
Не утратившие аристократических наклонностей, офицеры позволяли себе некоторую изысканность, сооружая кровати из виноградных лоз и накрывая их коврами. Столы и табуреты сколачивались денщиками из срубленных в садах деревьев и вынутых из ашильтинских развалин досок. Затем появлялись самовар, припасы из походных тюков, несколько книжек, среди которых главенствовали Александр Марлинский и Вальтер Скотт, чубуки, табакерки, зеркальца и свечи, которые покоились на воткнутых в землю штыках.
В богатых ашильтинских садах не было недостатка в дровах, и на вертелах жарились целые бараньи туши, фаршированные душистыми горными травами.
Новоселье праздновалось с шампанским или ромом, смотря по возможностям. У кого уцелели рюмки – разливали в рюмки, но большей частью пользовались металлическими кружками, которые не боялись сотрясений, производимых осточертевшей всем артиллерией.
Горе было тому, кому выпадало идти ночным визитир-рундом – проверять исправность постов, караулов и секретов. Им приходилось лазать по кручам, не щадя ни рук, ни одежды, пугаясь каждого куста, рискуя оступиться и сорваться в речку, летящую где-то рядом водопадом в ущелье. И при всем том не иметь возможности даже раскурить трубку, опасаясь, что огонек подметит горский снайпер. И холодеть, ощущая на себе тяжелые взгляды двух исполинов, двух Ахульго, возвышающихся над мрачной пропастью.
А тем временем в лагере играет музыка, и песельники развлекают войска на все лады, получая от каждого батальона по заслуженной чарке водки.
Кто был поопытнее, прихватывал с собой в наряд фляжку с ромом или коньяком, чтобы вовремя согреться в ночном бдении. Те же, кто предпочитал ревностно исполнять служебные обязанности, часто потом оказывался простуженным и отправлялся в лазарет на излечение.
В эту лунную ночь в наряд отправился Милютин, за которым увязался и Васильчиков, давно уже чувствовавший желание проявить себя не только в штабе, но и в деле. Раз уж судьба привела его к Ахульго, то следовало оставить о себе память хотя бы в журнале военных действий. Он предполагал, что его и так наградят, если жив останется, но за дело и награда могла последовать другая, и рассказать потом будет что.
Они двинулись в путь, спотыкаясь в темноте о колья, к которым были привязаны солдатские палатки, и о самих солдат, которые спросонья ругали их последними словами.
Из темноты являлись то пирамиды из ружей, то горы седел, то горящие костры, вокруг которых грелись солдаты, покуривая свои трубки. Иногда проплывали фигуры, неизвестно куда и зачем идущие. То кричали неведомые птицы, которые казались офицерам горцами, перекликающимися особыми сигналами.
А дальше, уже на окраинах лагеря, вырастали как из-под земли караульные со своим «Стой! Кто идет?».
Помогая друг другу и тихо переговариваясь, Милютин с Васильчиковым обходили цепи.
– А все-таки любопытно, – задал Васильчиков волновавший его вопрос.
– Долго ли продержится Шамиль на своих утесах?
– Смотря по обстоятельствам, – ответил Милютин.
– Позиция у него отменная.
– Измором брать будем? – предположил Васильчиков.
– Как бы Шамиль нас самих измором не взял, – сказал Милютин.
– Он-то дома, как ни крути, а мы зависим от тылов, а тылы далеки.
– Значит, штурмом?
– При нашем положении штурм – дело ненадежное, – рассуждал Милютин.
– В военной науке и не припомню такого случая.
– А если «на ура»?
– Чудеса, говорят, случаются, но полагаться на них я бы не стал.
– Я к тому говорю, – объяснял Васильчиков, – что если мы тут застрянем, к Шамилю весь Дагестан сбежится…
– Вопрос это занимательный, – улыбнулся Милютин.
– Но адресовать его следовало бы его превосходительству генерал-лейтенанту Граббе. На то он и командующий.
– А все-таки? – не унимался Васильчиков.
– А ты бы сдался? – вдруг спросил Милютин.
– Никогда! – вспыхнул Васильчиков.
– Так ведь и горцы не раз доказали, что не трусы. Отчего же мы должны думать, что они сдадутся?
– Так ведь петля на шее.
– Это еще не повод, – сказал Милютин.
– А если бы у тебя – петля, а французы, к примеру, смирения требуют?
– То – французы, – неуверенно произнес Васильчиков.
– А то – горцы.
– То-то и оно, что горцы, – кивнул Милютин.
– Я гляжу, у них вместо крови вольность по жилам течет. Собаку, к примеру, приручить можно, а волка?
– Волков – стреляют, – согласился Васильчиков.
– Вот и мы стреляем. Только горцы – тоже люди.
– Вот и Марлинский о том же писал, – вздохнул Васильчиков.
– Можно было и по-хорошему договориться.
– Впрочем, не нашего ума дело, – сказал Милютин.
– Начальству виднее.
– Как думаешь, месяц Ахульго продержится? – гнул свое Васильчиков.
– Не знаю, – раздраженно ответил Милютин.
– У Шамиля спроси.
– У самого? – прошептал Васильчиков.
– Или у господа Бога, – сказал Милютин.
– Это, братец, Кавказ. Мы-то тешимся, что уже достаточно его знаем, Марлинского читали и в боях бывали, а мне сдается, что по-настоящему мы этот Кавказ еще и не нюхали.
– Это верно, – вздыхал Васильчиков.
– Марлинскийто понял, не зря писал, что из Кавказа наши пииты сделали миндальный пирог, по которому текут лимонадные ручьи. А здесь, брат, и вправду живой обломок рыцарства, погасшего в целом мире.
– Для сочинителей романов тут всего вдоволь: и храбрости, и благородства, и щедрого гостеприимства, и верности долгу, – соглашался Милютин.
