– Ну-ну, – скептически произнес Михаил.
– От судьбы не уйдешь. Кому – театр, а кому и могила.
– И ты призадумайся, Михаил, – говорил Стефан, улыбаясь чему-то своему.
– Тут, брат, история делается, не упусти своего часа. Ахульго больше не будет.
– Воин воюет, а жена дома горюет, – вздохнул Нерский.
– Домой хочется. А путь мой, выходит, через Ахульго и лежит.
Они помолчали, думая каждый о своем и глядя на Ахульго, которое резко вычерчивалось в сумерках от каждого залпа.
– Я слышал, ты в офицеры выбился, а все без эполет? – спросил Стефан.
– Взять было негде, – ответил Михаил.
– Да и бумага о производстве пока не пришла.
– Пришла – не пришла, офицер должен быть по всей форме.
– Не с убитых же эполеты снимать, – вздохнул Михаил.
– Отчего бы и нет? Я не в смысле мародерства. Раненых – тьма, они сами тебе отдадут, кого в Шуру увозят.
– Обойдусь, – махнул рукой Михаил.
– Мне жена их везла, так я велел ей ехать обратно, от греха подальше.
– Жена? – удивился Стефан.
– Говорят, была в отряде одна женщина…
– В отряде? – впился в приятеля глазами Михаил.
– Здесь?
– С маркитантом прибыла. Только она совсем не маркитантка, – рассказывал Стефан.
– Прелестная, благородной наружности дама. Она только скрывалась под званием маркитантки, а сама, говорят, то ли княжна, то ли графиня. Вот какие чудеса тут происходят.
И он начал рассказывать, как офицеры сбегались посмотреть на прекрасную и таинственную незнакомку, а она лишь просила аудиенции у Граббе, который даме не отказывал, но и времени для нее все никак не находил.
Взволнованный Михаил вскочил, вынул из-под рубахи медальон с портретом Лизы и показал Стефану.
– Она?
Стефан всмотрелся в миниатюрное изображение. Глаза этой прелестной девушки показались ему знакомыми. Но он не решился утверждать, что эта та самая дама, которая выдавала себя за жену маркитанта. Да и возраст был заметно другой.
– Вроде и похожа, – пожал плечами Стефан.
– Но та была постарше.
– Посмотри лучше! – требовал Михаил.
– Ну, брат, когда столько лет видишь женщин только издали, они все делаются красавицами.
– Где она? – тряс друга Михаил.
– Говорят, горцы в плен увели, вместе с маркитантом.
– Как в плен? – потрясенно спросил Михаил.
– Вон там, в ауле разбитом, фургон их должен быть, – показал Стефан в сторону Ашильты.
– Если на щиты не растащили.
– Неужто не послушала меня? – побледнел Михаил.
– Я ведь писал ей, приказывал!
– Писал! – усмехнулся Стефан.
– Какая тут почта? Тут обозы в горах пропадают, не то что письма.
Но Михаил его уже не слышал. Он торопился к развалинам Ашильты.
Нерский обошел весь аул, но ничего не нашел, кроме сломанного колеса, которое могло быть прежде колесом фургона маркитанта. Михаил бросился в штаб, чтобы узнать что-нибудь насчет пленных. Но офицеры, огорченные неудачным штурмом, отмахивались от Михаила, не понимая, чего он добивается и при чем тут его жена. Или просто не хотели его огорчать. Все были слишком заняты подготовкой к новому штурму Сурхаевой башни, которую Граббе велел непременно взять. Только Попов вошел в положение Нерского, но и он ничего точно не знал, кроме того, что маркитанты и в самом деле похищены горцами. Полковник посоветовал Михаилу обождать, пока они разделаются с Сурхаевой башней. А еще лучше – постараться отличиться при штурме, чтобы Граббе снизошел до его просьбы и занялся судьбой пленных. О самой Лизе Попов знал только то, что она добивалась разрешения отправиться с оказией в Хунзах, но так ее и не дождалась.
Михаил не находил себе места несколько дней. И когда объявили сбор охотников – тех, кто желает быть в авангарде батальонов, назначенных для нового штурма Сурхаевой башни, он вызвался среди первых.
А тем временем артиллерия залпами обстреливала башню. Пока было возможно, горцы восстанавливали разрушенное. На Ахульго это видели и радостно восклицали: «Смотрите, люди, укрепления ведь не рушатся, они стоят, как и были!».
Магомед продолжал палить из своего фальконета. Но свинцовые ядра давно кончились, чугунные не всегда помещались в дуло, а каменные, которые Магомед неустанно вытачивал, приносили мало пользы.
Через неделю непрерывных обстрелов все, что выступало над стенами крепости, было разрушено, а в самих стенах пробито несколько брешей.
С обоих Ахульго производились ночные вылазки. Несколько раз уничтожались осадные работы, сбрасывались мантелеты, поджигались сапы и туры. Но к пушкам подобраться не удавалось, и после перестрелок горцы отходили назад.
Траншеи взобрались уже к перешейку, соединяющему Новое Ахульго с Сурхаевой башней, и дотянулись почти до перекопа, устроенного горцами на подступах к своим главным позициям. Атаковать перекоп Граббе еще не решался, но штурмовать Сурхаеву башню мог уже почти со всех сторон.
Штурм начался 3 июля на рассвете. Охотники ринулись вперед, прикрываясь щитами и взбираясь по лестницам на крутую скалу. В ответ горцы открыли огонь, а затем сверху посыпались камни. Но теперь сопротивление было слабее. Артиллерия сделала свое дело, и защитников оставалось уже немного. Но те, кто еще уцелел, отбивались отчаянно, понимая, что это их последний бой.
Нерский не желал прикрываться щитом и поднимался вверх, цепляясь за все, что мог, наступая на убитых и раненых. Он верил, что первым сумеет добраться до крепости и броситься на мюридов. Ему казалось, что там, наверху, он найдет спасение для своей жены и новый офицерский чин. А без этого жизнь была ему не мила. Он уже подобрался к самим стенам, как вдруг увидел над собой старого горца, который держал в руках даже не камень, а сияющий на солнце фальконет. И фальконет обрушился на Михаила. Сбитый с утеса, Нерский полетел вниз, сокрушив целый ряд поднимавшихся за ним охотников.
Несмотря на потери, егеря поднимались все выше и к полудню, взяв завалы, остановились перед самыми стенами, в которых зияли бреши. Здесь, на раскаленной от солнца скале, под летящими сверху обломками и пулями, они выжидали подходящего момента для решительной атаки. К вечеру груды обломков образовали под стенами осыпи, по которым стало возможно взобраться к разбитым стенам. Дождавшись ночи, охотники дружно крикнули «Ура!», переждали раздавшиеся в ответ выстрелы и, пока горцы перезаряжали ружья, ринулись на стены, в бреши, в штыки.
Оборона была прорвана сначала с южной, а затем и с северной стороны. Началась жестокая рукопашная схватка. Опаленный гранатой, Малачи продолжал драться даже в горящей одежде, и все, кто пытался приблизиться к нему, поплатились жизнью. Наконец, и сам он расстался с этим миром, кинувшись на поднимавшихся снизу солдат. Когда егерям казалось, что уже со всеми покончено, руины башни будто оживали, и на егерей снова бросались мюриды, хотя и были почти все ранены.
