– Наши люди нападают на их транспорты на всех дорогах, ведущих к Ахульго, – рассказал Ахбердилав.
– Не дают отрядам покоя ни днем, ни ночью.
– Но они все равно проходят, – говорил Шамиль.
– Разве так надо нападать?
– Они делают, что могут, – объяснял Ахбердилав.
– Портят дороги, разрушают мосты, прячут в горах быков и лошадей, чтобы не давать для перевозок.
– Последний отряд пришел от самого Самура, – мрачно сказал Шамиль.
– И никто не смог ему помешать. Скоро тут будет больше солдат, чем у нас пуль.
Ахбердилав помолчал, не решаясь открыть Шамилю еще более печальные новости. Но затем решился.
– Имам, – сказал он, с трудом выговаривая слова.
– Ты должен знать, что многие уже не верят, что армию белого царя можно победить.
– Не верят? – изумился Шамиль.
– Армия Надир-шаха была во много раз больше, и наши предки ее разбили.
– После того, как Граббе взял Буртунай и Аргвани, отступники подняли головы, – с горечью говорил Ахбердилав.
– Пару таких голов я снял, но их становится слишком много.
– Если Аллаху будут угодны наши старания, то мы доберемся и до них, – пообещал Шамиль.
– Если у тебя есть еще плохие новости, говори скорее.
– Несколько сел даже вернулось в подчинение ханам, не имея сил с ними бороться, – рассказывал Ахбердилав.
– А тем временем войска исправляют испорченные дороги и прокладывают новые, чтобы Граббе получал все необходимое как можно быстрее. К тому же прошел слух, что разгромлена Сурхаева башня и вот-вот падет само Ахульго.
– Ахульго не падет никогда, – воскликнул Шамиль.
– Это не просто гора. Это больше, чем гора. Это – сердце Дагестана.
Глава 97
Лиза жила на женской половине дома и понемногу осваивалась с жизнью в красивом Игали. Женщины, которые поначалу на нее косились и не хотели иметь с ней ничего общего, тоже смягчились, видя, как она страдает и плачет ночи напролет. Они не совсем понимали, чего она так убивается, ведь жила Лиза на правах гостьи и ни в чем не нуждалась. Но была в ней какая-то загадка, и женщины это чувствовали. Уж очень разные были Лиза и Аванес, который называл ее своей женой. Разве так ведут себя жены при живых мужьях?
Аванес тоже не чувствовал себя пленником, разве что ему твердо дали понять, чтобы он не выходил за пределы села.
– Почему? – деланно удивлялся Аванес.
– Война, – отвечали ему.
– Не хотим рисковать кунаком.
Узнав, что Аванес разбирается в порохе, его привели на пороховой завод, который был в Игали уже много лет.
Аванес критически осмотрел доморощенное производство, усомнился в качестве составных частей и заявил, что порох неправильно сушат. Как сушить правильно, он и сам не знал, помнил только, что английский порох был не таким зернистым, да и цвета был какого-то другого. Его просили объявить правильный рецепт, но вместо этого Аванес обещал прислать хороший порох, когда его освободят и вернут в Шуру.
Ружья, которые изготовляли здесь же, в Игали, мастера-даргинцы из знаменитого аула оружейников Харбук, показались Аванесу слишком легкими.
– Легкие, – подтвердили оружейники.
– Зато бьют дальше русских тяжелых.
– Почему это? – удивился Аванес, вертя в руках горское ружье.
– Потому что нарезные, – объяснил оружейник, который как раз и занимался тем, что делал в очередном стволе винтовые нарезы. Для этого у него был специальный стержень, из одного конца которого торчали металлические шипы, а на другом была рукоять для вращения.
– А штык где? – вопрошал Аванес.
– Здесь, – похлопал по своему кинжалу мастер.
Однако Аванес все равно сомневался в превосходстве горских ружей. Но теперь уже потому, что вид у них был не для продажи – простой восьмигранный ствол и короткий приклад.
– Ружье должно быть красивым, – заявил он.
– Думаете, я настоящих ружей не видел?
– Отправь его в Кубачи и хорошенько заплати – будет не ружье, а сокровище, и насечкой узорной покроют, и в серебро-золото оденут, и слоновой костью обложат, – советовали оружейники.
– Но нам воевать надо, а не на пирах красоваться.
Готовые ружья испытывали за селом, у сосновой рощи. И Аванес быстро убедился, что горские ружья удобны, бьют далеко и метко, но ему все равно казалось, что со штыком оно как-то надежнее На готовом стволе каждый мастер ставил свое клеймо. И он поостерегся бы это делать, если бы не был уверен, что его ружья – настоящие.
Лиза продолжала горевать о своей несчастной доле и ждала нового, еще более ужасного удара судьбы. Но все было не так страшно. Лиза часами сидела у окна, наблюдая за жизнью аула. Сначала ей все казалось странным и чужим. Затем она начала замечать, что все необычное имеет свой смысл и причину. Женщины тоже становились ей понятнее и ближе, и, наконец, она увидела, что они такие же, как и все остальные женщины, будь то в Петербурге или Париже. И разница лишь в том, какой отпечаток накладывают на них обычаи, потребности горской жизни и окружающая их природа. Но и во всем этом проглядывали единая для всех женщин суть, которая заключалась в любви, красоте, семье и детях, и такая же единая для женщин ненависть к войне, лишавшей их всего, ради чего они жили.
Облегчив сердце слезами, Лиза стала выходить на террасу, где женщины занимались разными домашними делами. Террасы эти служили крышами для других домов, и весь аул напоминал гигантский амфитеатр. Отсюда открывались чудесные виды, особенно на сады, которые широкой зеленой дельтой, ущельем выходило к Койсу.
Глядя на это очаровательное великолепие, Лиза вспоминала тишину родительской усадьбы, свою юность, исполненную ожиданием любви и счастья. Когда по вечерам над горами вспыхивало зарево нескончаемой битвы у Ахульго, Лизе вспоминались грандиозные фейерверки, устраивавшиеся в царской резиденции в Гатчине, куда Лизе посчастливилось однажды попасть с кузиной – фрейлиной императрицы. А какие там давались балы! Как волнителен был первый вальс, который она танцевала с ослепительно мужественным Михаилом Нерским! А мазурка на зеркальном паркете, а игривый котильон! А трогательный щебет юных красавиц о молодых офицерах, головокружительных романах и последних нарядах! А очаровательные интрижки! А тайные свидания! Какая чудесная была жизнь!
