– Я только хотел заметить, ваше превосходительство, что недооценка противника и унизительное с ним обращение с точки зрения военной теории…
– Так-с, – процедил Граббе.
– Любопытно будет узнать.
– Я в том смысле, что если бы капитуляцию заменить хотя бы на перемирие…
– Вздор! – загремел Граббе.
– И теория ваша – вздор! А учили вас, как драться с горцами? Это Азия-с! Кавказ! Засады, завалы, обвалы, ночные вылазки, наскок – отход! И брошенные, выжженные аулы на пути отряда. А если не выжжены, то чистые крепости, а не аулы. Это вам не австрийские деревеньки. Тут кругом фронт. Авангарду спокойнее, чем арьергарду. Да дети с кинжалами, да женщины – чистые амазонки. Ты ей комплимент, а она тебе нож в брюхо. Старухи – и те загрызть готовы. Не так ли, господа?
– Ваша правда, – согласился Галафеев.
– Горцы дерутся отчаянно, по своим понятиям. Однако же…
– Оставьте ваши фантазии, господа! – горячился Граббе.
– Я вас научу, как надобно горцев усмирять! У них горы – у нас пушки! Ученые! Что они понимают, что видят из окон Генерального штаба? А я нюхал пороху по всей Европе.
– Наскоком да испугом Шамиля не взять, – сказал Лабинцев.
– Так извольте открыть сию тайну, – вопрошал Граббе.
– Как же мне взять Ахульго, как до Шамиля добраться?
– Тут и другие меры не помешают, – советовал Галафеев.
– Попробовать приласкать Шамиля, а там видно будет.
– Опять теории! – негодовал Граббе.
– Сыт по горло! Головин советует, Чернышев указывает, а как – никто не говорит. Ермолова в гении произвели, а где результат? Как заварил кашу, так скоро четверть века будет, как расхлебываем, а толку никакого.
– И все же, если под благовидным предлогом начать переговоры… – стоял на своем Галафеев.
– Что? С кем? – продолжал шуметь Граббе.
– С этим бунтовщиком, смутьяном?
– С противником, – развел руками Галафеев.
– Кто бы он ни был.
– Много чести.
– Так ведь и крови немало, – сказал Лабинцев.
– Уж сколько лет горцев шапками закидываем, а воз и ныне там, – сказал Попов.
– Да и шапок уже не хватает.
– Ядрами их надо закидывать, а не шапками, – сказал Граббе.
– Транспорты прибыли?
– Ждем, – ответил Пулло.
– На Ахульго ядер не напасешься.
– Переговоры, – напомнил Лабинцев.
– И вы того же мнения? – обернулся Граббе к Пулло.
– Если рассудить, то нам тяжело, а им-то там совсем туго, – сказал Пулло.
– Глядишь, и поймут, что деваться некуда.
– Генерал Фезе уже вел с ним переговоры, – поморщился Граббе.
– Шамиль его вокруг пальца обвел да из гор выдворил.
– Это только по внешности будут переговоры, – успокаивал командующего Пулло.
– А на деле – тот же ультиматум. А пока Шамиль будет думать, и транспорты со снарядами подоспеют, и мы левый берег займем.
– Капитуляция! – стукнул кулаком по столу Граббе.
– А вам, господа, мое почтение.
Все козырнули и вышли, кроме Милютина, которому Граббе велел остаться и писать ультиматум.
Взволнованный открывающимися перспективами, Граббе никак не мог сформулировать свои требования в надлежащей форме. Он понимал, что этот документ может стать частью истории, и желал придать ему сообразное величие. Составив первый вариант, он обнаружил, что забыл упомянуть в нем императора, а это было непростительной ошибкой в смысле дальнейшей карьеры генерала. Головиным можно было пренебречь, но государь должен был ясно присутствовать. Управившись с императором, Граббе заново перечитал документ и обнаружил, что упустил окружение имама, судьбу которого тоже надлежало определить. Потом Граббе вспомнил про оружие, которого непременно следовало лишить горцев, прежде чем брать их в плен. Кроме того, Граббе решил предначертать будущность и самого Ахульго – этого грозного бастиона мятежных сил. Граббе с удовольствием сравнял бы его с землей, будь такая возможность. Но так как это было немыслимо, то Ахульго нужно было каким-то образом обуздать, взять в плен, изъять у горцев, хотя бы в виде контрибуции, и подчинить императору.
Джамалу предстояло оставаться в лагере до утра, и ему разрешили пойти проведать своего сына Исмаила. Джамал нашел его в палатке, стоявшей в ашильтинских садах. Исмаил несказанно обрадовался, увидев отца. И еще сильнее, когда узнал, что, может быть, дело скоро закончится миром. Служба его тяготила, и, хотя он занимался лишь набором черводаров – перевозчиков грузов со своими арбами, на душе у него скребли кошки каждый раз, когда он слышал сигналы горна, зовущие солдат в атаку.
Исмаил хотел еще многим поделиться с отцом, но им помешал Биякай. Отрядный переводчик как бы случайно завернул в палатку к земляку, деланно радовался встрече с Джамалом и заводил длинные разговоры, пытаясь узнать у него, как обстоят дела Шамиля, каковы его силы, сколько на Ахульго семейств, хватает ли им еды и многое другое, что могло заинтересовать отрядное начальство. Но Джамал был человеком опытным и отвечал уклончиво. Он ссылался на то, что сам на Ахульго не был, а только слышал что-то от человека, которого прислал к нему Шамиль с просьбой отправиться к Граббе и предложить ему вступить в переговоры.
Биякай не хотел уходить ни с чем, и принялся убеждать Джамала в том, что горцы сами навлекли на себя ужасные бедствия. Он расписывал все выгоды службы царю и выставлял Шамиля смутьяном, подбивающим народ на войну из личных для себя выгод. Утверждал, что ханы вовсе не тираны и деспоты, а богобоязненные люди, пекущиеся лишь о благе своих подданных, а мюриды – чистые разбойники, алчущие чужого добра. Биякай еще долго рассуждал в том же духе, пока Джамал не спросил его:
– Выходит, во всем виноваты простые горцы, а ханы и их хозяева – генералы не виноваты ни в чем?
Так ничего и не добившись, Биякай начал зевать, а затем и вовсе отправился спать в свою палатку. Утром ему предстояло перевести письмо, которое Граббе собирался отправить Шамилю.
Джамал говорил с сыном, узнавая о его жизни в лагере и о том, что могло быть полезно имаму. Среди прочего Исмаил рассказал, что солдатам опротивела эта война, что в отряде много людей, не согласных с действиями Граббе, что есть и такие, кто готов сам перейти к Шамилю, если представится возможность, и что чем дольше держится Ахульго, тем сильнее брожения в отряде, уставшем от бессмысленного братоубийства. К тому же ропщет милиция, чувствуя, что ей не доверяют, а лошадям уже не хватает корма. Было далеко за полночь, когда Исмаил ненадолго ушел и вернулся со своим приятелем – Михаилом Нерским.
– Это Михаил, хороший человек, – сказал Исмаил, представляя Нерского своему отцу.
