Это были Милютин и Васильчиков.
Милютин достал фляжку, отвинтил колпачок, в котором оказались упрятаны две серебряные рюмки, и налил в них коньяку.
– Ну, брат, за наш успех! – провозгласил Васильчиков, чокаясь с Милютиным.
– Но помни: пуля, конечно, дура, да сам не будь дураком!
– С Богом! – сказал Милютин.
Опрокинув румку, Васильчиков огляделся, ища чем бы закусить коньяк, и начал выискивать среди ветвей подходящее яблоко.
Перепуганный Ефимка отшатнулся, боясь, что его увидят, и яблоко, за которым он влез на дерево, само собой упало с ветки.
– На ловца и зверь бежит, – сказал Васильчиков поднимая спелое душистое яблоко.
Он порубил его кинжалом, они закусили, потом снова выпили и снова закусили.
– Хорошо здесь, – сказал Милютин, растягиваясь на бурке и подложив под голову руки.
– Славная будет губерния, – согласился Васильчиков.
– Тут палку воткни – и на ней плод вырастет.
– А собирать кто будет? – спросил Милютин.
– Ясно кто – горцы. Мужиков сюда не загонишь.
– Если горцы, тогда зачем же с ними воевать? Торговали бы себе.
– Это верно, – согласился Васильчиков.
– Сады водой поливать надобно, а тут кровь кругом. Вон, в Грузии не жизнь, а райские кущи. Правда, случается, и там народ бунтует. Ну да ничего. Шамиль сыночка выдаст, Граббе его пощадит, а царь так и вовсе обласкает. И будут тут тишь, да гладь, да Божья благодать.
– Скорей бы уж, – вздыхал Милютин.
– Я, конечно, за теорию радею, но и практикой сыт по горло.
– Кто же знал, что горцы столь упорно драться будут? – развел руками Васильчиков.
– Будто Ахульго – не голая скала, а сплошное сокровище.
– Значит, есть что-то в этой скале, – размышлял Милютин.
– Свобода! – усмехнулся Васильчиков, снова наливая коньяк.
– Она, брат, не безделица, – сказал Милютин, поднимаясь и беря рюмку.
– Живи мы с тобой в горах, тоже бы, небось, зверьми дрались.
– Ну тогда… За их свободу и за нашу победу!
Они выпили и снова закусили вкусным яблоком. Васильчиков убрал рюмки и закрыл фляжку.
– Я бы еще выпил, – сказал Милютин.
– Кто знает, может, больше не свидимся.
– Свидимся, – заверил Васильчиков.
– Не тебе же колонны вести. Ты только направлять будешь, как и прочие офицеры Генерального штаба. А коньяк прибереги лучше награды обмывать.
В лагере пробили вечернюю зорю, и офицеры ушли.
Ефимка осторожно слез с дерева и побрел на свою батарею. Ему уже не хотелось искать другое яблоко, ему хотелось плакать.
Когда над Ахульго сгустились сумерки, Граббе понял, что Шамиль отверг его ультиматум. Все собравшиеся у ставки всматривались в тающее в темноте Ахульго. Там лишь мерцало несколько огоньков, и никто не спешил порадовать Граббе.
– Так-с, – процедил Граббе, возвращаясь в палатку.
– Вольному воля… А за мной дело не станет.
Остальные последовали за командующим, ожидая его распоряжений. Но Граббе молчал, разглядывая разложенную на столе карту.
– Прикажете штурмовать? – осторожно спросил Галафеев.
– Подождем до рассвета, – ответил Граббе, не глядя на подчиненного.
– А пока пусть изготовится артиллерия. Пора напомнить Шамилю о моем ультиматуме.
Пулло приказал что-то своему адъютанту, и тот поспешил исполнять.
– Так что, говоришь, – обернулся Граббе к стоявшему поодаль Биякаю.
– Плохи у Шамиля дела?
– Очень плохи, господин генерал, – торопливо заговорил Биякай.
– Совсем плохи. Мюридов мало осталось, и то половина – старики, и женщины с детьми в пещерах сидят.
– Отчего же имам не смиряется? Или людей своих не жалко?
– Наибы не дают, – предположил Биякай.
– Самые заядлые у него собрались. Ахбердилав, Сурхай, Балал Магомед, Омар-хаджи… Опасные люди!
– Так сколько у него сабель? – вопрошал Граббе.
– Триста, – сказал Биякай.
– Не больше.
– Смотри у меня, – пригрозил ему пальцем Граббе.
– Слыхал я эти басни. А как штурм, так тысячи из-под земли вырастают.
– Не знаю, – испуганно пожимал плечами Биякай.
– Не женщины же воевать будут.
Граббе не очень доверял Биякаю и решил послушать ханов, которым доверял еще меньше. Те стали убеждать Граббе начать штурм как можно скорее, пока другие наибы не явились с новыми отрядами выручать имама и пока милиция, уставшая от бездействия, не разуверилась в силе самого Граббе и не разбрелась по домам.
Граббе медлил, пытаясь понять, отчего Шамиль не сдается, хотя положение его было безвыходным? Надеется на сподвижников? Уверился в своей непобедимости после неудачного штурма? Думает прорваться через осаду? Ждет, что рано или поздно Граббе сам вынужден будет снять блокаду? Но ни один ответ его не устраивал, и в генерале росло раздражение. Граббе отказывался понимать, как несколько сотен голодных, ослабших от ран и болезней людей находят в себе решимость противостоять его отряду, тысячам его испытанных солдат, десяткам тысяч снарядов, сыплющихся на гору почти два месяца? Он не знал, что еще нужно сделать, чтобы сломить Шамиля. Неужели только новый штурм, новые жертвы образумят упрямого горца? А хотя бы и штурм! Хотя бы и какие угодно жертвы, лишь бы покончить с Ахульго, пока само оно не покончило с репутацией генерал-лейтенанта Граббе.
Его размышление прервало известие, что на Ахульго что-то слышно. Граббе отодвинул Галафеева и устремился вперед, на передовые позиции, чтобы лично увидеть кульминацию Ахульгинской драмы. Остальные спешили за командующим. Было приказано пустить три светящиеся ракеты, чтобы было лучше видно. Когда Граббе и его свита подошли на возможно близкое безопасное расстояние, все замерли, вслушиваясь в тревожную ночь, освещаемую яркими ракетами.
Они услышали голос муэдзина, призывавшего правоверных на молитву.
– Что это? – обернулся Граббе к свите.
– Что там кричат?
– Азан, – сказал Ахмед-хан.
– Время ночной молитвы.
Повисла тяжелая пауза, которую прервал еще один муэдзин – уже из свиты дагестанской знати.
Разгневанный Граббе решил было отдать приказ о возобновлении артиллерийского обстрела, но вдруг увидел, как сами ханы, их свита и нукеры начали расстилать на земле бурки и походные коврики, готовясь совершить обязательный намаз. Кто-то достал кувшин и делал омовение, а кто-то, сняв сапоги, уже кланялся и припадал к земле, шепча молитвы. Граббе удивленно наблюдал это единодушие врагов, а в голове его беспокойно ворочалось изречение Цицерона: «Когда говорят пушки, музы молчат». Однако своим подчиненным Граббе недовольно сказал:
