– Неровен час – и нас на штыки подымут, – пугал Лабинцев.
– На штурм их надо гнать, пока не поздно.
Заметив вернувшегося Милютина, Граббе спросил:
– Нус, что там?
– Брожение умов, ваше превосходительство, – докладывал Милютин.
– Одни полагают, что штурмовать – только людей терять, а большинство требуют мира, раз Шамиль выдал сына.
– Не их ума дело! – вспылил Граббе.
– Их дело – повиноваться и исполнять приказы!
– Есть и такие, кто о свободах рассуждает, – продолжал Милютин.
– Мол, у горцев есть, а мы чем хуже?
– Свобода – это для Европы, – грозил кулаком Граббе.
– Для масонов! А для Азии кнут – первое дело!
С Граббе не все были согласны, но все понимали, что нет ничего опаснее вооруженного бунта, особенно по соседству с мятежным Ахульго.
– Я готов выслушать здравые предложения, – взял себя в руки командующий.
– Время не терпит, господа!
– А что если, ваше превосходительство, и солдатам пообещать свободу? – вдруг предложил Васильчиков.
– Что-с? – недоуменно уставился Граббе на адъютанта.
– Ну, чтобы увольнительный билет, чтобы отставка раньше срока, – простодушно объяснял Васильчиков.
– А князь дело говорит, – поддержал его Галафеев.
– Горцы вон как за свою вольность дерутся.
– А кто первым взойдет на Ахульго, ваше превосходительство, – продолжал ободренный Васильчиков, – что и семействам их даровано будет освобождение от крепостной зависимости.
– А прочим отличившимся – побывка и прочие льготы, – добавил Галафеев.
– Не говоря уже о наградах.
– И казаков в дело пустить, – советовал Пулло.
– Но как они и без того народ вольный, то утроить им жалование.
От удивления Граббе потерял дар речи. Предлагать столь политически опасную ересь – это сильно попахивало декабризмом. Но еще опаснее было дать разрастись бунту во вверенных ему войсках. И Граббе решился, потому что несравнимо важнее было взять Ахульго, пока оно не исчезло, как во сне, да еще вместе с Шамилем. Милютин составил приказ, и Граббе велел объявить его войскам.
Такая милость командующего произвела магическое действие. Бунт утих, солдаты построились в штурмовые колонны, а самых упрямых оттеснили в задние ряды. Даже некоторые раненые не захотели остаться в стороне. Войска будто удвоились и готовы были с новой силой штурмовать Ахульго, чтобы добыть свободу себе и своим семьям.
Глава 116
Айдемир уже собрался осуществить задуманное на свой страх и риск, когда его вызвали к Шамилю. Имам был удивлен новостями, которые приходили с передовых постов. В лагере Граббе происходило что-то странное, и Шамиль велел Айдемиру разведать, что там случилось.
Айдемир только отправился выполнять поручение, а по Ахульго уже прокатился слух о том, что солдаты отказываются воевать.
Люди хотели верить, что это правда. А когда вернулся Айдемир, который рассказал о царящем в лагере Граббе неповиновении, защитники Ахульго вздохнули с облегчением. И все же никто не перестал делать то, что должен был делать: чинили ружья, точили сабли и кинжалы, готовили заряды. Свинца осталось так мало, что пули выстругивались из дерева или вырезались из камня, а затем уже обливались свинцом.
Шамиль сомневался, что солдатский бунт заставит Граббе снять осаду, сомневались в этом и наибы. Но срок ультиматума истек, а штурма не было, и это вселяло надежду. Однако не было и парламентеров с добрыми вестями, а нацелившиеся на Новое Ахульго батальоны Граббе оставались на своих местах.
Велев наибам быть начеку, Шамиль спустился проведать свою семью. Почерневшая от горя Патимат молча выслушала обнадеживающие новости и сказала:
– Я поверю в это, когда Джамалуддин, свет моих очей, вернется к своей матери.
– Он вернется, – утешала ее Джавгарат.
– Вот увидишь, вернется!
– Знающие женщины сказали, что у нас будет еще один сын, – сказала Патимат.
– Еще один, а не один вместо другого.
– Так оно и будет, – убеждал жену Шамиль.
– Нам тяжело, а солдатам еще тяжелее. Мы знаем, за что боремся, а они – нет. Но скоро все изменится.
– Пехлеваны опять танцуют! – сообщил появившийся Гази-Магомед, и они с Муслимат побежали смотреть на канатоходцев.
Вдохновленные столь необычайными известиями из лагеря Граббе, Айдемир, Аркадий и Стефан снова давали веселое представление. Они хотели растопить страх, накопившийся в детских сердцах. На это раз и сам Айдемир рискнул встать на канат, забыв о все еще беспокоившей его ноге. А Аркадий изо всех сил развлекал детишек, попутно угощая их грушами и яблоками, которые Айдемир сумел принести из вылазки.
Представление удалось, даже взрослые приходили посмотреть на удивительных пехлеванов, которых так любили в горах. Айдемир разошелся, вспомнил свои лучшие трюки и уже ходил по веревке с закрытыми глазами и на руках. Стефан играл на своей трубе попурри из классических и горских мелодий. Все были так увлечены, что не услышали ужасного гула летящего снаряда.
Граната упала прямо перед канатом и бешено завертелась, рассыпая вокруг срывавшиеся с фитиля огоньки. Стефан замер на полуноте. Аркадий услышал шипение за своей спиной, когда вступил в веселую потасовку с мальчишками. Айдемир собирался сделать на канате сальто, когда увидел прямо перед собой шипящую гранату.
– Могли бы немного подождать, – успело мелькнуть в голове у Айдемира, а в следующее мгновенье он бросился на гранату, потому что увидел, как догорает ее фитиль, и понял, что уже не успеет отбросить ее подальше от зрителей.
Раздался взрыв, дети с криками побежали в разные стороны, а Стефан с Аркадием бросились к товарищу, тело которого было изрешечено осколками.
– Брат! – дрожащим голосом звал Аркадий.
– Не умирай!
Айдемир не отвечал, прощаясь с товарищем одними глазами.
– Я спасу тебя! – обещал Аркадий, когда они со Стефаном несли Айдемира в ахульгинский лазарет.
– Тебя вылечат, Айдемир! Потерпи немного…
Когда они добрались до Абдул-Азиза, тому оставалось только прочитать молитву над умершим.
Перемирие было прервано. Граббе начал артиллерийскую подготовку. Сотрясая скалы, батареи стали бить залпами, целя во все, что могло бы служить преградой штурмующим войскам.
Защитники Ахульго занимали свои позиции. Шамиль поспешил на передний рубеж, чтобы самому руководить обороной. А Стефан и Аркадий укрылись между большими камнями, не зная, как быть дальше. Им было стыдно смотреть в глаза горцам, им казалось, что в вероломстве Граббе есть и доля их вины.
