«Хотя нам и не удалось захватить Шамиля, – писал Граббе, – но смерть или плен всех его приверженцев, постыдное его бегство, ужасный урок, данный тем племенам, которые его поддерживали, лишил его всякого влияния и поставил его в такое положение, что, скитаясь одиноким в горах, он должен только думать о своем пропитании и о спасении собственной жизни. Секта мюридов пала вместе со всеми ее представителями и приверженцами».
Сверх того, Граббе уделил немалое место успеху, который никто не мог оспорить, – взятию в заложники старшего сына Шамиля Джамалуддина. Уже одно это должно было заставить Шамиля смириться.
Граббе перечитывал рапорт и даже сам удивлялся, как ему все это удалось совершить всего за три месяца в диких горах, в постоянных схватках с джигитами, каких еще поискать. Особенно впечатляющие места он читал жене и детям для назидания, добавляя, что бумага всего не вместит, а было все куда более величественнее.
И все же, получив вызов в Петербург, Граббе затрепетал, не уверенный, что писания его произведут при дворе такое же впечатление, какое произвели они на драгоценную супругу его Екатерину Евстафьевну, которая, слушая их, несколько раз лишалась чувств – попеременно от страха и восторга.
Чернышев принял Граббе холодно. Он и прежде находил Граббе бездарным военачальником, а теперь, получив этому столь прискорбное подтверждение, был и вовсе разочарован. Граббе, которому было дано столько сил и средств, вернулся из-под Ахульго ни с чем и смел витийствовать о неких успехах. Неслыханные потери, о которых Чернышев имел верные сведения и от Головина, и от своего соглядатая Траскина, ни принесли ровно никакой пользы. Победы, о которых твердил Граббе, больше походили на поражение. Выходило, что побежденный Шамиль нанес весьма ощутимый урон Кавказскому корпусу, не говоря уже о государственной казне. Да и репутация самого Чернышева как военного министра могла значительно пострадать от сумасбродных действий его подчиненных.
Чернышев задумчиво перебирал на своем столе бумаги, а затем напомнил Граббе его обещания:
– Разбить и разогнать все скопища, а Шамиля пленить. Не так ли, милостивый государь?
Растерянный Граббе молчал, не зная, что ответить злопамятному Чернышеву. Но военный министр не стал более выговаривать генералу Граббе за очевидную нелепость его победных реляций, решив сначала дождаться мнения самого государя. Он лишь сделал на докладе Граббе помету:
«Представляемое общее обозрение блистательной экспедиции генерал-адъютанта Граббе весьма любопытно. Одного недоставало к славе оной – это взятия Шамиля, он успел скрыться. Теперь желательно знать, как генерал Граббе полагает воспользоваться как естественными, так и нравственными выгодами сей экспедиции».
Граббе попытался уверить Чернышева в полном успокоении Кавказа и окончательной гибели Имамата, а самого Шамиля объявил бесприютным и бессильным бродягой, голова которого стоит не более ста червонцев.
– Сто червонцев? – язвительно усмехнулся Чернышев.
– Она стоит куда больше, жаль только – не продается.
После неудачной аудиенции у Чернышева, опечаленный крушением своих надежд, Граббе с тревогой ожидал, как соизволит отозваться о его деяниях сам император. Он не сомневался, что Чернышев постарается уничтожить Граббе, возбудив в императоре гнев за провал экспедиции.
– У меня здесь врагов больше, чем на Кавказе, – горестно размышлял Граббе.
– Там не враги, там только бунтари. С ними разговор простой, а со своими – вот наука!
Траскин не особо полагался на реляции, а потому явился в Петербург с богатыми дарами. Драгоценное кубачинское оружие, роскошные бурки, чудесные украшения оказывались в высоких кабинетах как бы сами собой. Свои подношения могущественным и полезным людям Траскин скромно именовал сувенирами. Он даже императрице нашел способ поднести изумительный подарок – веер из слоновой кости, покрытый золотой насечкой, который весьма ей понравился. Теперь Траскин мог не беспокоиться о своем будущем и сочувственно поглядывал на Граббе, карьеру которого считал конченой.
Но у Граббе был припасен подарок куда более дорогой и значительный. И в ожидании высочайшей аудиенции генерал решил не терять времени даром. Он обратился к императрице Александре Федоровне с просьбой принять его по весьма деликатному делу. Узнав о необычайной цели его визита, императрица сразу же согласилась.
Подарком Граббе была удивительной красоты синеглазая девочка. Эта прелестная юная горянка, которую звали Муслимат, оказалась дочерью ближайшего сподвижника Шамиля Сурхая, как бы князя, большого ученого и замечательного инженера, стараниями которого гора Ахульго была превращена в неприступную крепость.
– Она очаровательна! – восторгалась императрица, тронутая красотой девочки.
– Сколько же ей лет?
– Шесть, ваше императорское величество, – отвечал Граббе, польщенный произведенным эффектом.
– Родители ее пали на Ахульго, хотя и была им обещана пощада, если сдадутся.
– Так эта сиротка к тому же и пленная? – всплеснула руками Александра Федоровна.
– Не совсем, ваше императорское величество, – замялся Граббе.
– Но верно то, что найдена была среди убитых и раненых на самом Ахульго.
– А что это у нее на лбу? – всмотрелась императрица.
– Рана, ваше императорское величество, – объяснил Граббе.
– Но все уже зажило.
– Бог мой! – обняла девочку императрица.
– Я о ней непременно позабочусь!
Муслимат заплакала, не понимая, кто эти люди, живущие в таком огромном красивом доме, о чем они говорят и почему так ласковы с ней.
– Не печалься, дитя мое, – промакнула ей слезы императрица.
– У меня тебе будет хорошо. Мне и самой жаль, что ты лишилась родителей, но на все воля Божья, милая Масал… Мусал…
– Муслимат, – подсказал Граббе.
– У нас она будет… Александрой, как и я, – решила императрица, обращаясь к своим фрейлинам.
– Сдается мне, сей ангел несколько диковат. Так пусть ее возьмут в воспитательный дом да хорошенько позаботятся, пока не обучится языку и манерам. И пусть почаще привозят ко мне, чтобы я была ей как мать.
– Как будет угодно вашему величеству, – кланялись фрейлины.
– У меня она будет как дома, – заверила императрица Граббе.
– Вы хорошо сделали, генерал, что привезли ее.
Император Николай I принял Граббе на следующий же день и был к нему неожиданно милостив. Присутствовавший на аудиенции Чернышев скрежетал зубами, почуяв, что Граббе сумел его переиграть, но внешне являл чрезвычайное почтение к генералу.
Николай, по привычке глядя куда-то вдаль сквозь трепещущего Граббе, говорил почти механически, изредка сверяясь с поданной флигель-адъютантом бумагой:
