Граббе велел вызвать к себе полковника Пулло, у которого давно чесались руки на богатые аулы.
Полковник Пулло явился на следующий же день. В возможность овладеть Чиркеем он сомневался, не имея на то достаточно сил. А что до Миатли, большого аула, до которого от ставки Пулло, крепости Внезапной, было рукой подать, то соблазн этот был велик. Нашелся и повод. Лазутчики сообщали, что Миатли не только содействуют Шамилю, но и принимают его мюридов.
Благословив Пулло на подвиги, которые следовало совершить как можно скорее, Граббе взялся за дело и с другой стороны. Он был уверен, что горцы – народ легковерный, если поддались на убеждения смутьянов. А значит, их можно убедить и в обратном, если сделать это умеючи. Уверенный в своем неотразимом красноречии, Граббе решил самолично написать прокламацию, которая бы образумила заблудших и привела в трепет остальных.
Велев никого не принимать, Граббе засел за сочинительство. Он начинал несколько раз, но все выходило не то. Сначала воззвание получилось таким большим, что Граббе уставал его декламировать перед зеркалом. Затем он сократил воззвание до предела, но боялся, что горцы не поймут всю силу, скрытую между его строк. Он сломал уже несколько перьев, а грозная увертюра его будущих побед все не звучала.
Тогда Граббе подумал, что не лишне было бы взглянуть на то, к чему призывал горцев Мустафин, хотя и безуспешно. Граббе вызвал адъютанта и велел ему разыскать в канцелярии что-нибудь о деятельности эфенди.
Васильчиков вернулся с папкой, в которой содержались документы о визите Мустафина. Среди прочего здесь была и копия воззвания эфенди к горцам.
– Тут есть человек, ваше превосходительство, который при сем присутствовал, – сообщил Васильчиков.
– Кто таков?
– Штабной переводчик, из туземцев.
– Давай-ка его сюда, братец, – приказал Граббе, просматривая документы.
Васильчиков приоткрыл дверь и позвал:
– Пожалуйте!
Перед Граббе предстал лоснящийся от удовольствия горец, удостоившийся аудиенции у самого генерала.
– Как звать? – спросил Граббе, не отрываясь от бумаг.
– Биякай, – сообщил переводчик, протягивая руку.
– Давно у нас служишь?
– Два года, господин генерал.
Биякай был в своем роде особенной личностью. Кипучая жажда деятельности, соединялась в нем с неудовлетворенным тщеславием. Он был говорлив, но речи его были пусты и вызывали у соплеменников только насмешки. Не сумев возвыситься среди горцев, Биякай мечтал отличиться на царской службе. Но и тут его рвение ценилось мало, потому что слишком явно было его лицемерное холуйство, которое офицеры презирали. Биякай был свободным человеком, а стал слугой на жаловании, которое казалось ему слишком ничтожным, чтобы возместить его оскорбленное самолюбие. Теперь он ненавидел и русских, и горцев, но все еще надеялся при удобном случае сделаться значительным человеком.
– Говори, – велел ему Граббе, не обращая внимания на протянутую для пожатия руку.
– Как дело было?
Биякай одернул руку, проглотил подкативший к горлу ком и начал:
– Я видел, как он в Чиркей приезжал.
– И что же?
– Сначала приехал, потом уехал.
– Говори толком, – поднял глаза на переводчика Граббе.
– Рассказывал, что мюриды сами шариат не знают, а только выгоды ищут, власти хотят.
– А народ что?
– Эти бездельники разве умных людей слушают? – развел руками Биякай.
– Мы, говорят, люди свободные, нам царь не нужен.
– Царь? – не понял Граббе.
– А разве не велено было этому проповеднику, чтобы он не показывал вида, что послан от правительства?
– Я же тоже с ним был, – важно сообщил Биякай.
– А у нас все знают, что я честно служу сардару. И охрана была.
– Так-с, – Граббе положил папку на стол.
– Его Ташав-хаджи убить обещал, если в горы приедет, – докладывал Биякай.
– Продолжай.
– Я им тоже советовал, что лучше служить царю, чем Шамилю, – горячо говорил Биякай.
– Что у царя сила, а у Шамиля шариат один. Что у царя всякому открыт путь к возвышению, и все одинаково поощряются в службе его. Хотя, господин генерал, я служу-служу, а жалование…
– Недоволен? – возвысил голос Граббе.
– Я не ради денег служу… – оправдывался Биякай.
– Я ради общего блага и спокойствия.
– То-то, – сказал Граббе, возвращаясь к бумагам.
– Дальше что было?
– Дальше нехорошо получилось, – продолжал Биякай.
– Ученый им говорит, что все беды у горцев от того, что они неправильно шариат толкуют и не хотят законные власти признавать. И что всевышний посылает им наказание за их грехи и дурной характер. А он говорит…
– Кто – он? – переспросил Граббе.
– Джамал Чиркеевский! – выкрикнул Биякай с таким видом, будто давно мечтал обличить врага.
– Вы думаете, он ваш друг, а он – друг Шамиля.
– Что же говорил этот Джамал?
– Выходит, говорит, горцы во всем виноваты, а царь и его генералы ни в чем не виноваты? А народ смеялся.
– Довольно! – не выдержал Граббе.
– Ступай.
– Господин генерал, – кричал Биякай, выпроваживаемый Васильчиковым.
– Вы этого Джамала еще не знаете!..
– Дикари, – заключил Граббе и поморщился, будто съел что-то несъедобное.
Но ощущение было глубже, мучительнее. Граббе вдруг почувствовал, что этот Биякай чем-то напоминал ему самого себя. Чтобы отвлечься от неприятных мыслей, Граббе извлек из папки копию воззвания Мустафина. Отпечатанное типографским способом на русском и арабском языках, воззвание гласило:
«О мусульманская община! Как мы, так и вы совершенно осчастливлены нахождением под покровительством доброжелательного всем государя великого императора, именуемого Николаем Павловичем, высокопоставленного, высокочтимого, а щедростью своей могущего охватить все климаты Ирана, Хошемтая в своей храбрости, героя в мужестве, владеющего гербом Константина, Фагфара китайского в обращении с людьми, Зулькарная в богатстве, Соломона в милосердии, Давида в превратностях, высоковнимательного к людям и милостивого к бедноте как в большом, так и в малом.
Как нам, так и вам следует возносить молитвы великому императору, служа ему от всего сердца, чтобы получить за малую работу большее вознаграждение, каждодневно возносить молитвы ему по утрам и по вечерам с целью пробудить в его душе милосердие к подданным, чтобы он утвердил нацию в своей нации, дабы священный шариат благоденствовал, а его душа освободилась от горестей. Мы в настоящее время в лице государя имеем до того совершенного в милости, что если кто-либо из начальников задумает мысль об угнетении, он его низложит, назначит на его место начальника другого, совершеннейшего по милосердию, ибо он уже назначил для всех областей Кавказа лицо, совершенное в милостивости, обладающего многими щедростями, молимого для всех великого наместника генерал-лейтенанта Головина, первого в городе Тифлисе, для похвал которого не хватит слов.
