– Так вы говорите – цель жизни?
– Я самолично его отговаривал, – убеждал Попов.
– А он на своем стоит. Не возьмете, говорит, в поход – сам уйду! Вот я и подумал, зачем же такому сорвиголове напрасно пропадать? Чем черт не шутит?
– Дас, – произнес Траскин.
– На свете чего не бывает…
– А не доберется до Шамиля, так хоть дороги выведает, – сказал Милютин.
– Я его и глазомерной съемке обучил, и насчет составления карт с ним занимался.
– И языками он почти овладел, – вставил Попов.
– На базарах практиковался и с переводчиком тоже.
– Так вы полагаете, он и в самом деле пойдет в горы?
– Если на цепь не посадим, пойдет, – заверил Попов.
Траскин задумался, а затем велел Милютину.
– Оставьте-ка нас на минутку с полковником.
Милютин козырнул и вышел.
– Я одного не возьму в толк, господин полковник, – обратился Траскин к Попову.
– Ежели этот ваш сумасброд Синицын так горячо желает стреляться с Шамилем, что само по себе событие чрезвычайное, то на что ему десять тысяч?
– Его превосходительство решили, – отвечал Попов, – что зло, которое причиняет нам Шамиль, оправдывает всякую меру, которая с успехом может быть употреблена для его истребления.
– Это верно, – согласился Траскин.
– Однако же фанатики на деньги не смотрят. Уже если что засядет им в башку, пушкой не вышибешь. Видал я таких, когда декабристов после бунта допрашивали.
– Траскин перевел дух и продолжал: – Ведь если рассудить, мы помогаем господину Синицыну исполнить его заветное чаяние. К тому же если предприятие сие увенчается успехом, то слава его затмит всех наших героев.
– Он, наверное, готов и бесплатно… – неуверенно предположил Попов.
– Зачем же бесплатно? – возразил Траскин.
– Всякое дело имеет цену.
– Долгов у него всего на триста рублей, – сообщил Попов.
– Да и те можно отнести на полковые издержки.
– Вы меня не понимаете, господин полковник.
– Траскин поднялся и навис над Поповым, сверля его глазами.
– Десять тысяч – так десять тысяч. За ценой не постоим. Только не вперед, а после.
– А если не справится? – спросил Попов.
– Значит, на то воля Божья, – вздохнул Траскин.
– Тогда к награде представим. Посмертно.
– А деньги?..
– начал понимать Попов.
– Я слышал, у вас семья? – участливо спросил Траскин.
– А жалование, знаю, небогатое.
– По совести говоря, едва хватает, – признался Попов.
– Ну так вот, триста Синицыну, авансом, – прикидывал Траскин, загибая пальцы.
– И плясуну канатному…
– Двести, – вставил Попов.
– Чтобы не выдал.
– Пожалуй, – согласился Траскин.
– Ассигнациями.
– Золотом, – настаивал Попов – В крайнем случае – серебром. Ассигнации горцы не принимают.
– Тогда хватит с него и ста, под расписочку.
– А остальное? – осторожно спросил Попов.
– Пополам, вам и мне, – улыбнулся Траскин.
– И пусть себе этот ваш истинно помешанный Синицын хоть на канате пляшет, хоть к горцам перебегает, хоть с мюридами стреляется, но чтобы духу его здесь не было!
– Но как же сведения? – опомнился Попов.
– Сведения? – расхохотался Траскин.
– Вы что же, полковник, всерьез полагаете, что он живым оттуда вернется?
– Бог его знает, – ответил Попов.
– Дуракам, говорят, везет.
– А ежели вернется, так в лазарет его, в дом умалишенных, на вечное излечение!
Глава 39
В семье Шамиля был торжественный день. Маленькому Саиду в первый раз брили голову.
Джавгарат держала младенца на руках, а Шамиль остро отточенным ножом снимал с его головки невесомые волоски. Саид беспокойно вертел головкой, и Шамилю приходилось ее удерживать. Только когда сын встретился глазами с отцом, он затих и улыбнулся.
– Только не порежь, – беспокоилась Джавгарат.
– Он еще такой маленький.
Шамиль кивнул, он потому и не доверил это важное дело кому-то еще, что опасался поранить своего младшего сына.
– Не успеешь оглянуться, как большой вырастет, – улыбалась Патимат, вытирая полотенцем головки своих сыновей, которых только что тоже побрили.
– Все уже? – торопил мать Джамалуддин.
– Нет, не все, – ответила Патимат.
– У вашего брата сегодня праздник. Поэтому у вас будут новые папахи.
– Новые! – обрадовался Джамалуддин.
– Ну да, старые-то давно обтрепались.
Патимат достала с полки две новые овчинные папахи и надела их на своих сыновей.
– Настоящие мужчины! – похвалила их Джавгарат.
Мальчики примеряли папахи и, отталкивая друг друга, смотрелись в висевшее на стене небольшое зеркало.
– Обещайте, что больше не будете драться, – сказал Шамиль.
– А чего он? – отталкивал брата Джамалуддин.
– А он меня играть не пускает, – жаловался Гази-Магомед.
– Ты со своими играй, – отвечал Джамалуддин.
– Нечего к старшим лезть.
– Слушай старшего брата, – наставлял сына Шамиль.
– А он будет тебя защищать.
– Гази-Магомеда? – усмехнулся Джамалуддин.
– Мы когда с друзьями боремся, он сам мне помогать лезет.
– И правильно делает, вы же братья, – сказала Джавгарат.
– Когда Саид вырастет, тоже будет вашим помощником.
– Да когда он еще вырастет! – махнул рукой Джамалуддин.
– Я и так всех уложу!
– И я уложу, – вторил брату Гази-Магомед.
– Ладно, – взял его за руку Джамалуддин.
– Пойдем посмотрим, как новых коней объезжают.
Но прежде, чем братья ушли, Патимат достала с полки большую деревянную тарелку, на которой лежала нарезанная кусочками халва с орехами.
– Раздайте это друзьям, – сказала она.
– Друзьям? – удивился Джамалуддин, набивая халвой рот и угощая Гази-Магомеда.
– А если останется, то всем, кого встретите, – велел Шамиль.
