– Только у революционеров хоть идеалы какие-то, а у горцев что? Одна дикая вольность на уме. И чтобы все были равны. Слыханное ли дело?
– А Лиза-то как там? – вспомнила Екатерина Евстафьевна.
– Письма пишет – сплошные слезы и отчаяние. Жаль мне ее.
– Жаль… – поморщился Граббе.
– Но в горы-то зачем соваться? Как будто без нее муж эполеты не получит.
– Помог бы ты ей, – попросила Екатерина Евстафьевна.
– Лизе уже лет сколько, а деток нет. Тяжело это.
– Помог бы! – негодовал Граббе.
– Она же в горы просится, в Хунзах, через немирные аулы. А если украдут? Или, того хуже, убьют глупую?
– Ты уж проследи, Павел Христофорович. Дай женщине сердце успокоить. А то она уже сама не своя.
– Лучше бы сюда приехала, пусть себе у нас живет.
– Теперь уже без Михаила не вернется, – вздохнула Екатерина Евстафьевна.
– Я ее знаю.
– Женщинам на войне не место, – сказал Граббе.
– А у горцев жены, они что, тоже дерутся?
– Одного поля ягодки, – кивнул Граббе.
– Навроде амазонок?
– Не совсем, – объяснял Граббе.
– У горцев свои законы. Но за своих и дети с кинжалами бросаются.
– Господи, помилуй! – перекрестилась Екатерина Евстафьевна.
– Да уж, – кивнул Граббе.
– Не приведи господь.
– А нельзя ли этих горцев, Шамиля этого в покое оставить? – простодушно спросила Екатерина Евстафьевна.
– Что ты такое говоришь? – опешил Граббе.
– Так ведь получается, что мы в чужой монастырь со своим уставом?
– Вздор! – прервал жену Граббе.
– Ты, душа моя, ничего не смыслишь в политике.
– Каюсь, не смыслю, – грустно улыбнулась Екатерина Евстафьевна.
– Куда мне? Мое дело – детей рожать да растить их, а после на войны провожать, политикам на растерзанье.
– Не твоего ума дело, – сердился Граббе.
– Батюшка мой говорил, что войну и дурак затеять может, а политики на то и надобны, чтобы в мире жить.
– Уймись, Катенька, – зашипел на жену Граббе.
– Еще услышит кто-нибудь. Доказывай потом, что это бабья глупость, а не крамола.
– Ты ведь не молод уже, – роняла слезы Екатерина Евстафьевна.
– И мои годочки летят. А дети наши? Почитай, отца родного не видят…
– Потерпи, душа моя. Скоро уже с Шамилем покончу, – обещал Граббе, положив руку на плечо супруги.
– Мне сам государь повелел горцев усмирить. А что велено, то свято.
Было далеко за полночь, когда у дома Граббе остановилась запыленная пролетка фельдъегеря. Караульный вызвал денщика, и Иван, чертыхаясь, пошел будить барина. Впрочем, Граббе даже был благодарен денщику, что тот вырвал его из тягостных ночных видений. Генералу опять снилась чудовищная гора, которая на этот раз тянула к нему свои огромные каменные лапы.
Получив пакет, Граббе сел к столу и велел денщику принести свечи. То, что содержалось в пакете, заставило Граббе забыть тягостный сон. Это было высочайшее благоволение на исполнение дерзкого замысла Граббе.
– Что, Павел Христофорович? – спросила встревоженная супруга, входя в кабинет.
– Все! – потряс бумагами возбужденный Граббе.
– Государь нашел мой план блестящим!
– Помогай тебе Бог! – крестилась Екатерина Евстафьевна.
– Он благословил мой проект! – ликовал Граббе.
– Государь император избрал орудием возмездия генерала Павла Граббе, а не какого-то там Головина!
– А Головин как же? – не понимала Екатерина Евстафьевна.
– Ему тоже найдется занятие, – говорил Граббе, снова перечитывая письма.
– Будет прикрывать меня с юга.
Граббе лихорадочно метался по кабинету, снова и снова заглядывал в письма, затем бросился к столу и схватил перо, собираясь что-то писать.
– Поздно уже, – напомнила супруга.
– Самое время, душа моя! – отвечал Граббе.
– Ты не представляешь, сколько теперь нужно отдать распоряжений.
– Не лучше ли с утра, на свежую голову? – убеждала Екатерина Евстафьевна.
– А разве еще не утро?
Граббе посмотрел в окно, но увидел только звезды в черном небе и горящую смоляную бочку, освещавшую улицу.
– Ночью лучше думается, – объявил Граббе.
– Пойди поспи, Катенька.
– Так и не будешь ложиться? – беспокоилась супруга.
– Под лежачий камень, как говорится… – Граббе не закончил пословицу. Вместо этого он взял перо и написал, повторяя вслух: – Ганнибал у ворот!
– Который Ганнибал? – не поняла супруга.
– Ты это про генерал-аншефа? Который при Петре состоял? Который Пушкину прадедом приходился?
– Я про другого, – терпеливо объяснял Граббе, выпроваживая супругу.
– Который через Альпы перешел и Рим сокрушал.
– Ах, вот что, – сказала Екатерина Евстафьевна.
– А все же лучше бы тебе выспаться перед Римом-то.
Закрыв, наконец, за супругой дверь, Граббе велел подать чаю и принялся снова перечитывать письма, находя в них все больше комплиментов своему полководческому гению.
Наступал его звездный час. Граббе почти осязал, как история открывала перед ним свои заветные двери. В этих мечтаниях Граббе пребывал до рассвета. И только перед пробитием утренней зори задремал на походной солдатской койке. Он держал ее на виду, дабы все знали, что он и в этом следует примеру государя императора.
Дремал Граббе с раскрытой книгой в руках. Это был Тит Ливий, повествовавший о полководце Ганнибале.
«Он одинаково терпеливо переносил жару и холод, – писал Ливий.
– Меру еды и питья он определял природной потребностью, а не удовольствием; выбирал время для бодрствования и сна, не отличая дня от ночи; многие часто видели, как он, завернувшись в военный плащ, спал на земле среди воинов, стоявших на постах и в караулах. Он далеко опережал всадников и пехотинцев, первым вступал в бой, последним покидал сражение…».
Ганнибал был тайным кумиром Граббе. Карфагенец не сумел покорить Рим, но покорил сердце еще юного Павла. Говоря о величайших полководцах, Ганнибал называл себя третьим, после Македонского и Пирра. Граббе следовал своему идеалу и тоже считал себя третьим, после Кутузова и Ермолова. Но, как и Ганнибал, веривший, что станет первым, если победит Рим, Граббе мечтал вознестись, сокрушив Шамиля.
Глава 45
Утром в Ставрополь прибыли Траскин и Милютин. Милютин отправился в штаб, а Траскин – домой к Граббе. Генерал не выспался, но ритуал семейного завтрака нарушать не стал. Все семейство располагалось за большим столом и после короткой молитвы собиралось уже приняться за еду, когда доложили, что прибыл Траскин.
